Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Поигралась со старым тестом. Самое смешное, оба варианта — точно мои. Параллельные реальности, режимы существоания, фазы развития? Не знаю... :-)
Вы, вероятнее всего, садово-огородная прудовая подводная лодка. Технические характеристики: очень хорошая скорость хода в надводном положении позволяет пересечь пожарный водоём в рекордно короткие сроки. Запас топлива легко восполняется торфом с ближайшего садового участка и любыми горючими жидкостями. Неистребимый запах керосина сопровождает вас на море и на суше... то есть на том, что вы сами считаете морем. Вооружение: грабли-одни-и-те-же, тактическая сарделька говяжья разрывного действия, кумулятивный дрын от забора и химический самоподрывной снаряд с настойкой куриного помёта. Живучесть лодки достигается хорошо унавоженным непотопляемым прочным корпусом. Ваша команда — это вы. Если прибиваются какие-нибудь матросы и мичманы, то тут же накачиваются тормозной жидкостью и поджигают камбуз. В общем, вы лидер по непотопляемости, потому что ни разу не погружались. И правильно делали — там всё равно ничего интересного нету. Зато когда случится очередной всемирный потоп или там какая другая катастрофа, обнаружится, что ваша лодка так глубоко пустила корни в эту благословенную землю, что ни она ни ваш пруд никуд не денутся и с ними ничего плохого не случится. Именно поэтому в вашем пруду все будут искать убежища, как вы есть настоящий. В общем, вы спасательный круг и Том Бомбадил подводного мира. Какая вы подводная лодка?
Похоже, вы летучий голландец подводного мира. Технические характеристики: а я не знаю ваших технических характеристик. Я даже не знаю, откуда вы взялись. Вас не бывает. Но вы всегда всплываете вовремя и всего на несколько секунд, только для того, чтобы сердце успело уйти в пятки. Удар ваш сокрушителен и зубодробилен. Вы точно выбираете цель и бьёте наверняка. Ни разу не понадобилось второго выстрела. Вас любят друзья, которых у вас нет, и ненавидят враги, которые о вас не знают. Вам не нужно ни горючего ни запаса кислорода - когда вы заняты своей целью, вам и камбуз не нужен. Экипаж у вас есть, но это тени вас. Однако, трудолюбивые и внимательные. Вооружение: автономный метафизический внутренний комплекс тотального уничтожения всего на свете, включая себя. Живучесть лодки достигается тем, что она утонула в 19каком-то лохматом году вместе с секретом производства антипротонов. Вы не лидер. Вам это скучно. Эх, если бы хоть раз вы всё-таки попробовали нажать красную кнопку под стеклом в ходовой рубке... Вообще я тут подумал — лучше не надо. Какая вы подводная лодка?
А ещё очень хочется сплагиатить у Мирилас девиз: «Поживём — увидим, доживём — узнаем, выживем — учтём» и написать на борту.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Разухабистая тоска: наша, человская. Пока можем позволить себе такую роскошь.
Как дебил Иванушка ловил жар-птицу, А его Аленушка читала в лицах На своем троллейбусе ты не доедешь, Из окна троллейбуса ты не увидишь.
Там ведь - дорога в никуда, Там - провода да вода, Там - "Жиги", "Мерседесы" да грузовики, Там - серые сугробы да пуховики, Там - свет холодных окон. Что, Иванушка, жар-птицу-то продал за скоко?
Эх, русские сезоны - вечная тема...Эх, русские сезоны - вечная тема Для бессмертных строк, да и для суицида... Если ты буржуй - так подавись апельсином А если ты мыслитель помирай от СПИДа.
Как дебил Иванушка ходил на танки, А его Аленушка варила поганки - Так они и жили, да дожили до смеха Вот и расстегнулася у века прореха.
А там - Магадан, пулеметная вера, Там - река Иордан на шкале дальномера, Там Берлинская Стена - тридцать тонн тротила, Там Китайская Стена - нужников не хватило, Догорают иероглифы твои на снегу... Значит, это - весна.
Эх, русские сезоны - вечная тема Для бессмертных строк, да и для суицида. Если ты буржуй, так подавись апельсином А если ты мыслитель - помирай от СПИДа.
Как дебил Иванушка лечил руками, А его Аленушка гадала на кольцах... Выпало счастливым обернуться волками - Жизнь еще нуждается в добровольцах.
Здесь ведь радуга в окно - вышибает рамы, Здесь Икарушка летал и позабыл свои раны, За рекой - земляника, а за лесом - вечность, Руку протяни-ка - вот тебе беспечность И на всем белом свете столько света нету... Виновато улыбаются поэты - лето.
Эх, русские сезоны - вечная тема Для бессмертных строк да и для суицида. Если ты буржуй - зачем тебе Кастанеда, А если ты мыслитель - помирай от СПИДа.
Как дебил Иванушка нашел свое счастье, А его Аленушка нашла седой волос... Стал Иван царевичем - да близко ненастье, Вой молитвы серый волк в полный голос.
Как легки у Господа радость со злостью То от медом по усам, а то в горле костью, Но пока он врет, в его правду верим И для каждого из нас кусочек солнца попросим Мастеру Даниле - изумрудные двери, А хитрому Балде - его болдинскую осень.
Эх, русские сезоны - святая обитель, Где любите - не любите, а побьют батогами... Хочешь быть крутым - так полезай в истребитель, А не хочешь быть козлом - так не скачи под ногами!
Эх. русские сезоны, спрятаться где бы От бессмертных строк да и от суицида... Если ты герой - так вот тебе небо, А если ты мыслитель - помирать не стыдно.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Корбину починили. Котишко Дитрих сидит на коленках и мурчит. Рассказка про фотографов пишется медленно и получается грустная. А Олег Медведев - это такая трава! Особенно, если поверх Тайногородской. Вот, например: чем не следующее возвращение Кафедры Странников?
Исказилась наша планета Я во сне или сон во мне? Как ни крути, чего-то главного нету В облачной стране. Самолетик мой шизокрылый, Брось меня, дуй назад! Ты видишь - мертвая надежда закрыла Синие глаза.
Припев: Мы снижаемся, братцы, Эй, откликнись, кто там жив еще на Руси! Прием, Прием. Какие странные моторы - Вода, огонь и ветер втроем. Дым над полосой, ни огонька, Но наше небо выпускает шасси. Первый, ответь! Первый, ответь! Прием!
Насмерть глаз примерз к панораме Голых скал, серых зим. На окулярах лед, ползут над горами Крестики на визир. Мчится, мчится бешеный заяц, Как ручей - небо вброд... Такой дубак, что враз к ногам примерзает Звездное серебро.
Припев.
Вносят чаны полные браги Молодцы - гой еси! Чего-то медлит утро, Хлещут бродяги Мутный свой эликсир. В поле ждут их бледные кони, Сгрудившись в табуны - Ведь скоро в дальний путь вервольфам в законе, Детям полной луны.
Припев.
Проторили лодьи и струги Ясный путь в небеса. Нескладный гимн своей забытой Тортуги Выдыхает корсар. Вспомнить древнее ощущенье - Свет в глазах, яд в крови, И на колено встать, и лунным женьшенем Грусть свою отравить.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Вы отмечаетесь, я выдаю вам пять цитат, а вы у себя пишете, с кем из ПЧ (и Избранных) они у вас ассоциируются. Сплошная угадайка, на грани ощущений. Всем ПЧ и Избранным цитат не хватило.
1. Тогда меня слушайся. Я уж точно старше. Даже и не сосчитать, во сколько раз. Здесь — ни с кем. Забыла за давностью, когда слышала такое или другим говорила. 2. И как всегда, у него был такой вид, словно он собирается а консульство Нидерландов на прием в честь прибытия ее величества и через пять минут за ним должна заехать машина. Вьёрга 3. Когда он съедал кого-нибудь, ему становилось этично. Иногда даже слишком этично, потому что кусок Храпу доставался самый увесистый. Идальга 4. Я улетаю на большом воздушном шаре. Куда - не знаю. Зачем - не знаю. Lindwurm, 5. Она не страшилась возмездья, Она не боялась утрат. Мирилас
1. Моё прекрасное убежище — Мир звуков, линий и цветов, Куда не входит ветер режущий Из недостроенных миров. Libria 2. Если между стражниками отыщется наделенный мозгами и не страдающий глухотой, он непременно догадается проверить, кто это там бухается со стены и орет на весь квартал. Дарга — в качестве того стражника 3. Собственная смерть не может быть отговоркой для джентльмена. Пока не опознала. 4. Было б сердце нейлоновым, небо бездонным, наливался бы ветер свинцом... Хромец угрюмый и с безумной улыбкой 5. Покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне, нарисуй мне портреты погибших на этом пути... На моих кривых тропках первые обычно не встречаются, вторые — имеют слишком пакостный вид и дурные манеры, чтобы с ними общаться.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Интересно, только мне опять Ярга мерещится?
Ну вот ты и стал героем, ты весь - как сплошной прочерк, тебя позабыли всюду, а ежели где вспомнят – булавками колют фото. Но ты уже стал героем, тебе нипочем порча, тебя не берет вуду, твой след теряют собаки, когда узнают, кто ты.
Полный привет уходящим в ночь, взмах полушалка. Прошлая жизнь - расписной сундук с ветхим тряпьем. Как в поговорке - таскать невмочь, выбросить жалко. Ветви колышутся за окном, скоро подъем…
Завтрак, зарядка, поет труба в сумрачном гетто. Четок аллюр ворона коня по мостовой. Жизни лишь вон до того столба - дальше легенда, Только легенда да млечный путь над головой…
Вокруг все твердят, как спелись, что коли уж стал героем, то должен быть строг и строен - на каждую лажу мира клинок вынимать из ножен. Но в этом-то вся и прелесть, что если ты стал героем, а ты уже стал героем, - то никому на свете ты ничего не должен…
Ветер забрался во все углы, стёр отпечатки С ручек дверных и с чужих голов - кто ты теперь, Школьный задира, гроза урлы, рыцарь с "камчатки", Некто, смещающий ось земли шагом за дверь?
Счастья не будет, он черств и груб, хлеб инсургента - Воду-огонь миновав, шагнуть в сизую мглу. Жизни лишь только до медных труб, дальше - легенда: Луч на паркете, чужой портрет в красном углу…
Ты весь - как сплошной прочерк, Из умных никем не понят [Никем из живых не понят], ты вовсе исчезнешь вскоре. Включить дурака - не шутка, не каждый сумеет это. Так сделай лицо попроще, и люди тебе припомнят хождение за три моря, двенадцать прыжков за борт, семнадцать мгновений лета…
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Он в мире первом смотрел телевизор, читал Кастанеду, сушил носки, И пес одиночества рвал его горло тупыми клыками хмельной тоски. А в мире втором мотыльки и звезды хрустели, как сахар под сапогом, И смысла не было, не было - ни в том, ни в другом. А в мире третьем он стиснул зубы, подался в сталкеры мертвых зон, Сдирал дымящийся полушубок, пройдя сквозь огненный горизонт, Ввалившись в прокуренное зимовье, рычал из спутанной бороды, Что смысла не было, бля, не было, туды-растуды.
Припев: И только Солнце снова будило его, дыша в висок, Шептало: "Вставай, ведь такова твоя функция Во всех попутных мирах, где горит мое колесо, До поры, пока не вытек бензин!"
Потом подчинялся иным законам, узнавши, как, и узнавши, где, Становился легким и незнакомым, трехпалым листиком на воде, Слетал, планируя на поверхность, и было пофиг, куда снесет, И смысла не было, не было, не было - и все. А небо скрипело, кричало: "Где ты?! Идешь ко дну ли, бредешь ли вброд?" Неадекватный клинок победы был злым и кислым, как электрод, Когда, посвящая Атланта в лорды, ложился на каменное плечо, А смысла не было, не было, не было ни в чем.
Припев.
Эй вы, подземные виноделы, залейте в череп бокал вина, Эпоха кончилась, просвистела - кому хана, кому мать родна, Края пергаментной Ойкумены свернулись в трубочку на огне, А смысла не было, не было ни в ней, ни извне. Гадал он: "Да что ж это в самом деле? Неужто и вправду порвалась нить? Неужто мои батарейки сели, неужто нечем их заменить? Неужто осталось стоять у дороги и удивляться, как идиот, Что смысла не было, не было, а поезд идет."
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Радужный обсидиан: красиво, не знала, что такой бывает. Из серии опасных тайногородских подарков. Как начинаю думать, кому, с каким смыслом и при каких обстоятельствах такое могли подарить? Или, например, поставить на видное место в кабинете? Если у кого-то родится идея фика — рада поспособствовать! )
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Кому бы подарить идейного кота? В зависимости от текущей политической обстановки, можно заказать автору на красном или зелёном фоне на маечке Потырено отсюда: mersedesik.livejournal.com/172620.html
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
«Искра Вечности, — прошептал Сантьяга. — Ему нужна Искра Вечности. — Что это? — Если коротко — мини-источник асуров. Но я не представляю…»
В. Панов «День дракона»
Как собрать Источник «на коленке»«Был бы двигатель типа "В"! Самое подходящее для пацана. – Что за тип "В"? – спросил я.– С вентилятором, что ли? Ерема слегка рассердился: – Голова у тебя с вентилятором. "В" – значит вечный...
Пять лет назад на выставку детского технического творчества восьмиклассник Шишкин принес колесо... Колесо держалось на оси, а ось лежала концами на подставках. У колеса были широкие спицы с желобками, в желобках перекатывались железные шарики. Они словно подталкивали своей тяжестью обод колеса, и оно вертелось... Янка засмеялся и сказал: – Это же шутка! Ее еще древние механики придумали, чтобы простаков обманывать. Такой двигатель не может работать! Ерема покивал: – Не может. Все так и сказали. Но он работал...
Глеб покачал головой и сказал: – Все равно там была какая-то хитрость. – Была,– снисходительно согласился Ерема.– Шарики в колесе катались просто для вида. Колесо и без них могло вертеться. Шишкин мне потом рассказал один на один, в чем там дело. Он просверлил у колеса ось и спрятал в нее искорку. – Что за искорку? – спросили мы хором. – Живую негаснущую искорку. В ней энергия. Тип "В"...
– Сам же хотел двигатель типа "В",– напомнил Глеб. – Хотел. Потом понял: вам делать нельзя. Будет вред. Из-за меня. Робот не может делать человеку вред. – От чего вред? От искорки? – не поверил я. – Нет. Вред, когда делают. – Шишкин же сделал...– напомнил я. – Это его дело,– проскрипел Ерема.– Ему не робот давал рецепт. Он его узнал от ржавых ведьм...
Мы навалились на бедного Ерему с вопросами: что за ведьмы? И Ерема подробно, неторопливо (наверно, чтобы мы забыли про рецепт) стал рассказывать, что на большой железной свалке за городом живут костлявые растрепанные старухи в перемазанных ржавчиной платьях. Они не роботы, но и не совсем люди. Ведьмы. По ночам, когда круглая луна, они выползают из жестяных шалашей и пляшут на пустых железных бочках. Что они еще делают, Ерема не знает, хотя он жил на свалке долгое время. Знает только, что есть старухи ничего, не злые, а есть и ужасно вредные (они Ерему и выжили со свалки). Все эти ведьмы – очень умные. Разбираются в науках и в колдовстве, особенно когда дело касается металлов...
Три капли крови надо взять, Четыре или пять. Потом с движеньем их смешать, С полетом их смешать. Надежной прочности туда Добавить хорошо – И кровь исчезнет без следа, И в пузырьке у вас тогда Заблещет порошок. Его, дождавшись заката дня, Зажги ты от праздничного огня. У искр улетающих жизнь коротка. Останется только одна на века.
– М-да,– сказал Глеб.– Не очень вразумительно. И с точки зрения поэзии, прямо скажем, на троечку. – Поэзия – это фиг с ней,– вмешался Юрка.– Ведьмы сочиняли, а не Пушкин. А как тут разобраться: с каким полетом смешивать? А может, с пометом?.. Ерема! – Что знал, то написал,– буркнул Ерема.– Технологию не знаю. Шишкин делал. – Ты будто не хочешь, чтобы у твоего Васьки живая искорка была,– с досадой сказал Янка. Ерема топнул валенком так, что подскочила машинка. – Я же не имею пр-рава! От этого вред будет! Всем! Порошок же надо на крови замешивать! – Подумаешь, вред,– хмыкнул Юрка.– Тут по одной капельке надо. Все равно что для анализа, из пальца. – Это не для анализа,– глухо сказал Ерема.– Для колдовства. Эти капельки человеческую жизнь сокращают. Доказано...
Ерема поскрежетал, внутри у него потрещало, будто помехи в телевизоре. Мы ждали. – Ну ладно, сказал он.– Только я ни при чем... Это должен быть металлический порошок. Мелкие опилки. Если "движение" – надо наскрести их от какого-будь колеса... – Хоть от нашего? – спросил я.– От вагонного? – Вполне,– согласился Ерема. – Значит... если "полет", надо что? От самолета опилки? – воскликнул Янка. – Выходит, так,– согласился Ерема. – Где же самолет-то взять? – озабоченно сказал Глеб. – Да в парке,– вспомнил Юрка. В самом деле! В городском парке стоял на площадке четырехмоторный лайнер прошлого века. В нем был теперь маленький детский кинотеатр. Долго ли забраться под крыло да наточить опилок с дюралевой заклепки?.. – А вот что такое прочная надежность? – недовольно поинтересовался Юрка.– Ерема... – Клянусь всеми транзисторами, не знаю. Шишкин говорил, но я не понял. Глеб почесал за ухом снятыми очками. – Вообще-то... если рассуждать логично, колеса и крылья – это символ движения в двух стихиях. На земле и в небе. Значит, нужна и третья стихия – вода. – Корабль, что ли, скрести? – сказал Юрка. – Не корабль, а, наверно, якорь. Якорь всегда был символом надежности. От якоря зависит безопасность судна... »
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Мой теплый север устал выручать меня, Махнул рукою - мол, все, выбирайся сам... Но песни остались - знаками на камнях, Да, песни остались - искрами по глазам.
И я ушел, я заплел следы, как бешеный заяц. Лишь синяя стрелка могла сказать, что ждет впереди. Как осенний ветер хлестал меня - я шел, озираясь, Лишь теплый север видал, как я уходил
В жизнь между страниц. В белое поле, в алое зернышко - В жизнь между страниц...
Менялись ландшафты, Север пока молчал. Был табак ядреный да шкалик из-под полы. Было позднее солнце, зыбкое, как свеча. Было серое небо, терпкое, как полынь.
Но ландшафты менялись, и вот уже забрезжило еле Все то, что вытекло из мозгов за давностью лет. И небо спускалось на холмы, и гепарды пели Романс о вечной любви - четвертый куплет...
Жить между страниц, Рвать диафрагму о стихи и заклятия, Жить между страниц.
А теплый Север принадлежит тому, Кто засох, как листик, между его страниц, Чьи прошлые письма тлеют в чужом дому, Чей путь обозначил чокнутый романист,
Кто ползет по строчке, чей переплет закроется вскоре, Кому будет дорога - брести во тьме, по ходу учась, Как читать целлюлозную листву ночных территорий - Роман о вечной любви - четвертую часть.
Жить между страниц - Веришь ли ты, любишь ли ты. Помнишь ли ты между страниц...
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Кажется, будут картинки по «Дню дракона». Первыми напросилась эта парочка. Торопыги, не дали даже себя дорисовать толком Ладно, чистовой вариант всё равно надо делать на другом листе.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Старая поморская история про жизнь и смерть. Наткнулась у Ela, вспомнила.
читать дальшеВ семидесятых годах прошлого столетия плыли мы первым весенним рейсом из Белого моря в Мурманское.
Льдина у Терского берега вынудила нас взять на всток. Стали попадаться отмелые места. Вдруг старик рулевой сдернул шапку и поклонился в сторону еле видимой каменной грядки.
— Заповедь положена,— пояснил старик.—«Все плывущие в этих местах моря-океана, поминайте братьев Ивана и Ондреяна».
Белое море изобилует преданиями. История, которую услышал я от старика рулевого, случилась во времена недавние, но и на ней лежала печать какого-то величественного спокойствия, вообще свойственного северным сказаниям.
Иван и Ондреян, фамилии Личутины, были родом с Мезени. В свои молодые годы трудились они на верфях Архангельска. По штату числились плотниками, а на деле выполняли резное художество. Старики помнят этот избыток деревянных аллегорий на носу и корме корабля. Изображался олень, и орел, и феникс, и лев; также кумирические боги и знатные особы. Все это резчик должен был поставить в живность, чтобы как в натуре. На корме находился клейнод, или герб, того становища, к которому приписано судно.
Вот какое художество доверено было братьям Ли-чутиным! И они оправдывали это доверие с самой выдающейся фантазией. Увы, одни чертежи остались на посмотрение потомков.
К концу сороковых годов, в силу каких-то семейных обстоятельств, братья Личутины воротились в Мезень. По примеру прадедов-дедов занялись морским промыслом. На Канском берегу была у них становая изба. Сюда приходили на карбасе, отсюда напускались в море, в сторону помянутого корга.
На малой каменной грядке живали по нескольку дней, смотря по ветру, по рыбе, по воде. Сюда завозили хлеб, дрова, пресную воду. Так продолжалось лет семь или восемь. Наступил 1857 год, весьма неблагоприятный для мореплавания. В конце августа Иван с Ондреяном опять, как гагары, залетели на свой островок. Таково рыбацкое обыкновение: «Пола мокра, дак брюхо сыто».
И вот хлеб доели, воду выпили — утром, с попутной водой, изладились плыть на матерую землю. Промышленную рыбу и снасть положили на карбас. Карбас поставили на якорь меж камней. Сами уснули на бережку, у огонька. Был канун Семена дня, летопроводца. А ночью ударила штормовая непогодушка. Взводень, вал морской, выхватил карбас из каменных воротцев, сорвал с якорей и унес безвестно куда.
Беда случилась страшная, непоправимая. Островок лежал в стороне от расхожих морских путей. По времени осени нельзя было ждать проходящего судна. Рыбки достать нечем. Валящие кости да рыбьи черева — то и питание. А питье — сколько дождя или снегу выпадет.
Иван и Ондреян понимали свое положение, ясно предвидели свой близкий конец и отнеслись к этой неизбежности спокойно и великодушно.
Они рассудили так: «Не мы первые, не мы последние. Мало ли нашего брата пропадает в относах морских, пропадает в кораблекрушениях. Если на свете не станет еще двоих рядовых промышленников, от этого белому свету перемененья не будет».
По обычаю надобно было оставить извещение в письменной форме: кто они, погибшие, и откуда они, и по какой причине померли. Если не разыщет родня, то, приведется, случайный мореходец даст знать на родину.
На островке оставалась столешница, на которой чистили рыбу и обедали. Это был телдос, звено карбас-ного поддона. Четыре четверти в длину, три в ширину.
При поясах имелись промышленные ножи — клепики.
Оставалось ножом по доске нацарапать несвязные слова предсмертного вопля. Но эти два мужика — мезенские мещане по званью — были вдохновенными художниками по призванью.
Не крик, не проклятье судьбе оставили по себе братья Личутины. Они вспомнили любезное сердцу художество. Простая столешница превратилась в произведение искусства. Вместо сосновой доски видим резное надгробие высокого стиля.
Чудное дело! Смерть наступила на остров, смерть взмахнулась косой, братья видят ее — и слагают гимн жизни, поют песнь красоте. И эпитафию они себе слагают в торжественных стихах.
Ондреян, младший брат, прожил на островке шесть недель. День его смерти отметил Иван на затыле достопамятной доски.
Когда сложил на груди свои художные руки Иван, того нашими человеческими письменами не записано. На следующий год, вслед за вешнею льдиной, племянник Личутиных отправился отыскивать своих дядьев. Золотистая доска в черных камнях была хорошей приметой. Племянник все обрядил и утвердил. Списал эпитафию.
История, рассказанная мезенским стариком, запала мне в сердце. Повидать место покоя безвестных художников стало для меня заветной мечтой. Но годы катятся, дни торопятся...
В 1883 году управление гидрографии наряжает меня с капитаном Лоушкиным ставить приметные знаки о западный берег Канской земли. В июне, в лучах незакатимого солнца, держали мы курс от Конушиного мыса под Север. Я рассказал Максиму Лоушкину о братьях Личутиных. Определили место личутинского корга.
Канун Ивана Купала шкуна стояла у берега. О вечерней воде побежали мы с Максимом Лоушкиным в шлюпке под парусом. Правили в голомя. Ближе к полуночи ветер упал. Над водами потянулись туманы. В тишине плеснул взводенок — признак отмели. Закрыли парус, тихонько пошли на веслах. В этот тихостный час и птица морская сидит на камнях, не шевелится. Где села, там и сидит, молчит, тишину караулит.
— Теперь где-нибудь близко,— шепчет мне Максим Лоушкин.
И вот слышим: за туманной завесой кто-то играет на гуслях. Кто-то поет, с кем-то беседует... Они это, Иван с Ондреяном! Туман-то будто рука подняла. Заветный островок перед нами как со дна моря всплыл. Камни вкруг невысокого взлобья. На каждом камне большая белая птица. А что гусли играли — это легкий прибой. Волна о камень плеснет да с камня бежит. Причалили; осторожно ступаем, чтобы птиц не задеть. А они сидят, как изваяния. Все как заколдовано. Все будто в сказке. То ли не сказка: полуночное солнце будто читает ту доску личутинскую и начитаться не может.
Мы шапки сняли, наглядеться не можем. Перед нами художество, дело рук человеческих. А как пристало оно здесь к безбрежности моря, к этим птицам, сидящим на отмели, к нежной, светлой тусклости неба!
Достопамятная доска с краев обомшела, иссечена ветром и солеными брызгами. Но не увяло художество, не устарела соразмерность пропорций, не полиняло изящество вкуса.
Посредине доски письмена — эпитафия,— делано высокой резьбой. По сторонам резана рама — обнос, с такою иллюзией, что узор неустанно бежит. По углам аллегории — тонущий корабль; опрокинутый факел; якорь спасения; птица феникс, горящая и не сгорающая. Стали читать эпитафию:
Корабельные плотники Иван с Ондреяном Здесь скончали земные труды, И на долгий отдых повалились, И ждут архангеловой трубы.
Осенью 1857-го года Окинула море грозна непогода. Божьим судом или своею оплошкой Карбас утерялся со снастьми и припасом, И нам, братьям, досталось на здешней корге Ждать смертного часу.
Чтобы ум отманить от безвременной скуки, К сей доске приложили мы старательные руки... Ондреян ухитрил раму резьбой для увеселенья; Иван летопись писал для уведомленья, Что родом мы Личутины, Григорьевы дети, Мезенски мещана. И помяните нас, все плывущие В сих концах моря-океана.
Капитан Лоушкин тогда заплакал, когда дошел до этого слова — «для увеселенья». А я этой рифмы не стерпел — «на долгий отдых повалились».
Проплакали и отерли слезы: вокруг-то очень необыкновенно было. Малая вода пошла на большую, и тут море вздохнуло. Вздох от запада до востока прошумел. Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели и там взялись жемчужными барашками, и птицы разом вскрикнули и поднялись над мелями в три, в четыре венца.
Неизъяснимая, непонятная радость начала шириться в сердце. Где понять!.. Где изъяснить!..
Обратно с Максимом плыли — молчали.
Боялись — не сронить бы, не потерять бы веселья сердечного.