Первый пошёл...

[chorgorr]

UPD: ...и прошёл во второй тур конкурса. Жду «письма счастья» с рекомендациями по переделке.

На конкурсе «ТГ-2013» вывесили очередную порцию рассказов. В том числе, мой. А также Идальги, D. и Berelin
Прочитать все можно тут: www.t-grad.com/fan-zone/tg_2013/
А высказать мнение в комментариях или на форуме: www.vadimpanov.ru/forum/viewtopic.php?f=52&t=17...
Поскольку сайт конкурса грузится через раз, а правила не запрещают, дублирую конкурсный текст здесь.

Первый командир

Первый командир

Весна 1943
Капли ледяного апрельского дождика вкрадчиво постукивали по плащ-палатке над ухом: «Кап-кап-кап». На западе ревела, грохотала, отсвечивала заревом в подбрюшье низких туч не слишком близкая, но и не далёкая линия фронта. Холод сырой земли пробирал до костей. Противно сосало под ложечкой: больше от страха и бесприютности, чем от голода.
Голод восемнадцатилетнему Мишке Сошкину был не в диковину. До призыва он, как и мать, получал паёк по рабочей карточке, но три младших сестры и братишка… Теперь они все остались дома, далеко на востоке. Там, откуда Мишку вместе с другими новобранцами после короткой учёбы несколько суток гнали на фронт: пешком, в теплушках, снова пешком.
В пути их разномастная толпа постепенно редела, рассеивалась. В расположение части, где ему предстояло начать солдатскую жизнь, направили шестерых. Их встретили. Выдали сухой паёк, угостили кипятком и махрой. Показали, где расположиться на ночь, обещали с утра распределить по отделениям. Только люди, с которыми плечо к плечу предстоит бить треклятого фрица, показались Мишке встрёпанными, обескураженными и злыми. Чуткий на такие вещи парнишка видел: дело не в застарелой усталости и ненастных сумерках, сделавших все лица одинаково серыми. Что-то здесь произошло неладное…
А, не важно. Сам он настолько вымотался в пути, что молча сжевал хлеб, подобрал с ладони крошки и свалился, где стоял. Свернулся клубочком, как бездомный пёс: ватник и плащ-палатка – вместо облезлой шкуры. Лежал теперь, дрожал, временами проваливался в забытьё, а ни заснуть, ни проснуться толком не мог. Мимо ходили, ругались, спорили. Речь шла о каких-то дезертирах и сержанте, который в одиночку поехал их ловить. Всё это причудливым образом сплеталось с обрывками недобрых снов.
Под бок натекло воды: надо было устраиваться на кочке, а не в ложбине. Две кружки кипятка, которые Мишка проглотил в тщетной надежде согреться, начали проситься наружу. Когда давление внутри стало нестерпимым, встал. Пошатываясь, побрёл между деревьев. Отлил, хотел вернуться назад, но заплутал. Чуть не свернул себе шею в свеженарытых окопах. Испугался: «Повезло, не успели колючки намотать! Зря брожу в темноте. Надо угнездиться, где пришлось, и дождаться рассвета». Подумал так, и тут же различил впереди слабый огонёк. Побрёл на эту «путеводную звездочку».
Единственный лучик пробивался сквозь прореху в брезенте, которым был занавешен вход, кажется, в штабную землянку. Соваться туда – мол, пошёл по нужде, заблудился, помогите – было стыдно. Однако, сообразив, где он, Мишка смекнул, как вернуться к месту отдыха новобранцев. Сонная одурь, темнота, непогода сбили его с толку. А вообще, он был памятливый и хорошо чувствовал направление. Теперь вполне мог вернуться и лечь досыпать. Но Мишка стоял, как загипнотизированный, глядя на огонёк. Если долго смотреть на что-то яркое, кажется, чуть теплее. А согреться он хотел даже больше, чем есть и спать.
Приближающийся перестук копыт отвлёк от мечтаний о печке или костре, жарко потрескивающих дровах, горячем чае с сахаром вприкуску. Пустой кипяток – тоже хорошо, но если мечтать… Неподалёку фыркнула вторая лошадь. Мишка, различив смутный силуэт, навязчиво подумал о том, какая она большая и тёплая.
Всадник выехал из-за деревьев ровным шагом и направил коня прямо к землянке. Тщедушному солдатику он показался огромным. За спиной болтались на ремнях и звякали три, не то четыре автомата. А вокруг всего тела рдел алый ореол: неяркий, но удивительно чистого цвета. Мишка сморгнул, потряс головой. Медленно сморгнул ещё раз, чтобы убедиться: видит странное свечение не глазами, а как-то иначе.
Всадник ловко соскочил с коня. Отвязал от седла и швырнул наземь небольшой мягкий свёрток. Аккуратно сгрузил рядом оружие. Откинул брезентовый полог, выпуская наружу целый сноп света. Мишке удалось рассмотреть знаки различия и лицо: прямой нос, крепкие скулы и подбородок, ухо странноватой формы – без мочки. Низко пригнувшись, – мокрые от дождя волосы сверкнули медью – младший сержант стремительно шагнул в землянку. Мишка услышал голоса:
– Вернулся?
– Вернулся.
Новобранец едва успел подумать, надо ли ему становиться свидетелем того, что здесь происходит, как рыжий вышел обратно с кем-то из комсостава. Наклонился к своему тючку: заляпанному тёмными пятнами, связанному рукавами солдатскому ватнику. Развязал, расправил на земле. В сыром воздухе поплыл тяжёлый запах крови.
Тот, из комсостава, шарахнулся. Застывший столбом солдатик разглядел неестественно белую, скрюченную человеческую кисть – то ли отрубленную, то ли оторванную…
Смерть Мишка вблизи уже видел, самую неприглядную. Бомбёжки – они и в тылу бомбёжки. Однако вспомнил, холодея, рассказ соседа, Васьки Косого о «местах не столь отдалённых». Как охотники на беглых зеков отчитываются о проделанной работе. Мишка с трудом подавил желание заорать и броситься наутёк. Затаился, слился с темнотой: он с детства здорово умел прятаться. Слушал, затаив дыхание, объяснения рыжего о волках, сожравших солдат. Собеседник ему, очевидно, не верил, Мишка – тоже.
А рыжий очень целеустремлённо направился к пофыркивающей неподалёку лошади. Не той, на которой прискакал – другой. Присел возле передних ног и принялся что-то делать. Алое сияние, окружавшее его фигуру едва заметным ореолом, на несколько мгновений ослепительно вспыхнуло: будто прямо в ладонях зажглась сигнальная ракета. Рядом тоскливо мялся с двумя кружками кипятка в руках тот, кто вышел из землянки. Новобранец был уверен: этот человек старше рыжего по званию, должности, возрасту, и вспышки он не видел. Впрочем, Мишка не первый раз замечал недоступное прочим глазам. Привык.
Двое ещё о чём-то говорили, но тише и дальше, новобранец не разобрал ни слова. Потом старший подобрал оружие и ушёл в землянку, плотно задёрнув за собой дырявый полог. А рыжий сержант связал узлом ватник с останками, повертел головой по сторонам, будто что-то высматривая… Мгновенно распрямился, сделал несколько стремительных шагов прямо к затаившемуся солдатику:
– Кто здесь? – тихо, но грозно.
Мишкина душа ушла в пятки, пятки примёрзли к земле:
– Я… Дяденька, только не бейте! – запричитал, будто попался с поличным в чужом огороде, хотя по уставу так отвечать не положено.
– Кто «я»? – ещё грознее, а даже голоса не повысил, не присовокупил матерное.
– Мишка, новобранец.
– Смир-р-рна! Ещё раз, доложить по форме. Кто таков, что здесь делаешь?
Мишка выпрямился, отсалютовал – скорее по-пионерски, чем по-воински:
– Товарищ сержант…
– Младший сержант, – строго поправил рыжий.
– Разрешите доложить: Михаил Сошкин, новобранец, прибыл в расположение части вчера вечером, нас всего шестеро. Спал, встал по нужде, заблудился, пошёл на огонёк.
– Вольно! Так уже лучше. Ты, Михаил, поосторожнее шастай в темноте. А то, не ровен час, часовой подстрелит.
– Или в-в-волки сожрут? – зачем-то переспросил Мишка, выбивая зубами отчаянную дробь. – Как дезертиров?
Алое разгорелось ярче, зрачки сержанта рдели раскалёнными углями. Будто пламя лизнуло натянутые нервы парнишки, обожгло, но не согрело ни капли.
– Пока честно служишь, волков можешь не бояться. Марш отдыхать. Давай, я тебя сам провожу, чтоб больше не плутал, – ещё шаг, и рыжий крепко перехватил Мишку за руку повыше локтя. Макушка солдатика приходилась сержанту по плечо, пальцы легко сомкнулись на тощем бицепсе поверх ватника. – Пойдёшь ко мне в отделение, новобранец?
Мишку вопрос удивил и озадачил. Он недоумённо пожал воробьиными плечами, ощущая на себе тяжёлую и крепкую, будто капкан, пятерню рыжего:
– Я солдат. Как прикажут.

На рассвете восточный ветер порвал тучи. Дождь перестал, но подморозило аж до хруста. Мишка толком так и не уснул, трясясь под задубевшей плащ-палаткой. Раздумывал в полудрёме над увиденным ночью, над вопросом сержанта. Тот больше ничего не говорил: просто отвёл новобранца на просеку, где под ненастным весенним небом серыми бугорками спали солдаты, а сам подался дальше, в большую жилую землянку, которую успели вырыть для комсостава.
Если повезёт, и часть останется в резерве, завтра Мишка тоже будет ночевать в относительном тепле. А может, повинуясь приказу, они выступят на передовую. Мишка слыхал от бывалых людей, что первый бой – очень страшно, второй – ещё страшнее, а дальше – ничего, привыкаешь. Если жив останешься. Мишка чуял и верил своему чутью: первый, второй, третий бой он обязательно переживёт. Он всегда был везунчиком. Впрочем, и Данилу – опору, надёжу, старшего брата – судьба до поры баловала. А прямо перед Мишкиным призывом пришла похоронка. Мать выла, младшие ревели, сбившись в комок, как котята. Мишка не плакал. Он был теперь старший мужчина в семье, отца убили ещё в сорок первом. В цеху, где трудилось несколько поколений Сошкиных, одноногий старик-механик сказал, щурясь сквозь горький махорочный дым: «Отвоевал наш Данька. Скоро твоя очередь немца бить. Не подкачай, Мишка». Он и собирался не подкачать, справиться. Как справлялся два года у станка, до которого едва доставал без подставленного под ноги ящика. «Хорошо, что эту… Нашу часть перевооружили автоматами. Трёхлинейка уж больно длинная».
Первые лучи солнца озаряли верхушки сосен, когда молодой солдат забылся дрёмой покрепче. Побудка. Старшие однополчане быстро, дисциплинированно поднимались с земли. Зевали, потягивались, хмуро щурились на яркое утреннее небо, означавшее, помимо прочего, лётную погоду. Пара минут, и все разбрелись по делам: на просеке осталась лишь кучка новобранцев. Вчера им было не до разговоров, сегодня быстро начали навёрстывать упущенное. Как почти в любой компании, Мишка оказался самым мелким и тщедушным. Выслушал пару шуточек по этому поводу, не остался в долгу.
– Тихо, ребя! Ковмзвода идёт. С кем-то.
Мишка этого «кого-то» сразу узнал. Рядом с комвзвода бодро вышагивал рыжий младший сержант. Новобранцы, как умели, выстроились по росту. Командир взвода подошёл, оглядел неровную шеренгу. Скользнул по лицам внимательным взглядом, улыбнулся, поприветствовал по уставу. Они по уставу ответили. Комвзвода обернулся к рыжему и сказал:
– Ну, Рэм Викторыч, выбирай. Мне сейчас некогда разговоры разговаривать, сам понимаешь.
Мишка исподволь, но очень пристально разглядывал сержанта. При свете дня рыжий Рэм не казался таким уж огромным и страшным. Просто бравый вояка. Таких на плакатах любят рисовать: рослый, широкоплечий, подтянутый, открытое мужественное лицо – совсем молодое. И он не светился. Подумаешь, сверкнули алые огоньки в зрачках, когда сержант с левофланговым на миг встретились взглядами.
Не раздумывая, Рэм ткнул пальцем в двоих здоровенных братьев-сибиряков. Мгновение помедлив, указал на Мишку и его соседа: приземистого, но с плечами не под всякую дверь.
– А не жирно тебе будет, Рэм Викторыч? Три медведя, которых ты выбрал, за четверых сойдут. А шпингалета оставь Константинову или Гринько.
«Шпингалет» Мишка затаил дыхание. Ночью сказал, как прикажут. Но фрицев под началом бравого Рэма, наверняка, здорово будет бить. А ещё всплыла в памяти картинка из дореволюционной, с «ятями», энциклопедии, которую Мишка пацаном откопал на чердаке у двоюродной бабушки, сельской учительницы. Как воочию, представил себе тощую суку с оттянутыми сосками и припавших к этим соскам близнецов. Тихонько пробормотал под нос: «Волки. Волчица Капитолийская. Ромул и Рем. Вечный город». Сосед по строю покосился, как на припадочного. Комвзвода не расслышал. А сержант заинтересованно стрельнул карим, с огненной искрой, глазом. Переспросил комвзвода:
– Точно не дашь четверых, Игорь Саныч?
– Точно не дам.
– Тогда беру двух медведей и шпингалета. У него мордашка смышлёная. Подкормим бойца, будет толк.
– Вот и веди их всех кормить. После зайдёшь ко мне, оформим документы.

– Ну что, товарищи, давайте знакомиться еще раз, – рыжий командир отделения широко, пружинисто шагал по заиндевелой земле, трое новобранцев поспешали следом. Утренний ветерок нёс навстречу дым и упоительные запахи горячей еды от полевой кухни, – Меня зовут Рэм Викторович. Можно просто Рэм, но без панибратства. Первым делом предупреждаю: у нас тут вчера четверых дезертиров волки загрызли в лесу. Так что в лес без приказа не соваться.
– Волки? Да что за волки у вас в Европе? Я раз от наших-то дрекольём да кулаками отбился! – немедленно возразил один из сибиряков. – А Ваньке рысь на плечи сиганула, так он…
Ванька шагал рядом: живой, отменно здоровый. Значит вышел победителем из поединка со свирепой и коварной хищницей. Однако пихнул брата плечом, прерывая хвастливый охотничий рассказ:
– Саш, помолчи. Тут могут быть очень не простые волки.
– Правильно, – подтвердил Рэм. – Звери тут особенные. Верных не трогают, а кто вздумает бежать, не проживет пары часов… И самострелами тоже не балуйтесь, – сержант помолчал, пока миновали штабную землянку. Оглянулся на притихших новобранцев. – В остальном, все хорошо. Как везде, но чуть лучше. Не дерзить, не лениться, не строить из себя малахольных дамочек или сопливых деток – вы тут не под боком у мамки. У вас есть долг, честь и своя жизнь. Все это вы обязаны положить на защиту этой земли.
Мишка рысцой трусил позади всех, внимательно ловя каждое слово Рэма, теперь уже – командира. За свои восемнадцать Мишка встречал более речистых ораторов. Вообще, можно подумать, бравый сержант не слушал радио, не читал газет: там же все нужные слова есть готовые? Или слушал, читал, но зачем-то решил сказать по-своему? Кто он такой, и почему светится в темноте?

Котелок горячей каши с прожилками мяса отвлек Мишку от раздумий. Новобранец очень старался за раз черпать ложкой поменьше, жевать подольше, а всё равно посудина мигом показала дно. Выскреб дочиста, вытер кусочками хлеба. Пришло и накрыло ощущение блаженной сытости. Паренёк захмелел от еды, как бывает с долгой голодухи, холода и нескольких полубессонных ночей.
Рэм успел поесть сам, поручил сибиряков кому-то из своего отделения, а теперь присел на обрубок бревна напротив Мишки и внимательно смотрел, как тот дохлёбывает из кружки кипяток. Впалые щёки заморыша раскраснелись, глаза блестели, соображал он с пятого на десятое. Как раз можно брать «тёпленьким».
Хитрый Мишка и сам знал, что его сейчас можно брать. Думал, почему Ваньку и Сашку сержант отправил сразу, а с ним собрался разговоры разговаривать? Что это будут за разговоры? Не выйдет ли боком та ерунда, что он бормотал в строю?
Сержант спросил неожиданное:
– Ты как призвался? Сам пришел, или притащили в военкомат?
Вопрос простой. Однако на него можно было ответить поправильнее, а можно – почестнее. Мишка сморгнул и ответил честно:
– Очередь пришла. Призвали, я и пошёл.
Рэм посмотрел очень внимательно:
– А если бы очередь не пришла?
«Если бы, да кабы! Кабы все фашисты разом передохли!» – зло подумал про себя Мишка.
– Продолжал бы стоять за станком. Потом учиться пошёл, на инженера.
Рыжий прищурился:
– Семья есть?
– Мамка, сёстры и младший брат. Батька и старший брат на фронте погибли, – Мишке вдруг захотелось разреветься, как маленькому. Совсем развезло: от сытной еды, от того, что рядом оказался кто-то большой и сильный… Чужой человек. Командир… Мишка сдержался. Помолчал. Добавил, шмыгнув носом. – Данькина похоронка пришла за неделю, как мне призываться.
– Значит, есть за кого мстить врагу. Это правильно. – задумчиво сказал Рэм. – А ты – патриот, а, Мишка?
Мишка надулся, зыркнул сердитым, со слезой, глазом. В его голове война, гибель близких, враги, которым приходится за это мстить – и просто гнать в шею с родной земли – никак не вязались со словом «правильно»…
– Чего?
– Ты что защищать пришел? Сестёр, мать или землю?
– Родину, – Мишка не понимал, чего добивается от него Рэм, потому привычно начал «строить дурочку». Как всегда, когда малознакомые люди заводили с ним разговоры «про политику». Хотя, если номер не проходил, умел говорить складно, как диктор по радио. Мог и сейчас. Однако чутьё, которое всю сознательную жизнь Мишку хранило и берегло, требовало странного. Не увиливать, а лепить прямо, что думаешь.
– Что для тебя Родина? – не унимался рыжий.
– Ну… Страна, земля, люди… Коммунистическая партия, Сталин…
– И ты пришел защищать Родину?
– А как ещё? Фрицев бить, Родину защищать.
– Так может, без тебя справятся, будущий инженер? А ты выживешь и изобретешь что-нибудь полезное?
Мишке показалось, на этих словах презрительный взгляд Рэма прожёг его насквозь. «Понятно! Сержант решил, я из тех, кто норовит отсидеться в тылу ради собственной шкуры. Хорошо ему воевать, вон он какой здоровенный. А я раньше точно знал: я на своём месте. Я фашистам смерть точу, каждый день по полторы смены. И брака у меня – ноль процентов, даже если заготовки дрянные». Вспомнил кумачовую надпись над входом в родной цех: «Всё для фронта, всё для победы!» Вспомнил, как мучительно трудно было поначалу. Как учился сперва просто держать инструмент в руках. Потом – видеть металл, слушать его песни под резцом, ощущать дрожь станка, будто живого, своенравного существа. «Ну, ничего! Там научился быть на своём месте – и здесь как-нибудь справлюсь!»
– Может, я и выживу, и изобрету. Но сначала надо немцев прогнать. После отца и брата – моя очередь. А через полгода двоюродные пойдут. Нас много: Сошкиных и Шаниных. Младший мой ещё подрастает…
Сержант молчал, смотрел непонятно. В зрачках снова мерцало алое, будто зарницы дальних пожаров. И опять это странное ощущение: обжигающего, но не греющего жара. Мишка отчего-то сильно разозлился. Не хотел говорить вслух, однако языка за зубами не удержал:
– Командир, ты сказал: «Должны всё отдать на защиту этой земли». Знаешь, по-моему, ты плохо сказал: «этой». Неправильно. Она же наша, родная, – солдатик положил руку на мёрзлую кочку так, будто под его ладонью было что-то живое и чувствующее. Щека матери, грудь любимой, плечо друга, холка верного коня... Лёгкое касание: почтительное, ласковое и хозяйское одновременно. – Нельзя, чтобы по нашей земле фрицы ходили. Ну нельзя, и всё тут. Понимаешь, Рэм, что я хочу сказать?
– Я-то понимаю, – серьёзно кивнул рыжий. – Рад видеть, что ты это понимаешь. Не станешь жалеть себя в бою? Не побежишь? Не спрячешься за спинами?
Мишка вспомнил пару случаев, когда улепётывал, будто заяц, а потом стыдился. Насупился, и снова ответил честно:
– Не знаю. Я бываю трусоват. Но буду держаться изо всех сил. Я же помню. Лучше фрицы впереди, чем волки в тылу. Только…
– Что?
– Я очень хочу вернуться домой живым и с победой. Война ведь когда-нибудь закончится, и будет просто жизнь. Правда, командир?
– Правда. Любые войны когда-нибудь кончаются.
– Рэм, а кем ты был до войны? И что потом собираешься делать?
Сержант пожал плечами:
– До войны историей интересовался, а после к отцу пойду... В медицину. Он давно звал, и уговор у нас с ним.
Мишка подумал, что скакать с истории на медицину – как-то странно. Но не его ума дело. Вообще, слишком разоткровенничался с Рэмом. Тот всё-таки командир, а не приятель. Сам велел, без панибратства. А сержант снова озадачил его неожиданным вопросом:
– В родственниках колдунов или ведьм не было?
Про Мишкиного деда по матери, Игнатия Меламидовича Шанина, говорили, будто игрушки, вырезанные его искусными руками, приносят удачу. Двоюродная бабка, Александра Меламидовна, пользовалась огромным уважением в селе, где всю жизнь прослужила учительницей. Баба Шура не только подтягивала Мишку по школьной программе, но и учила кое-каким, довольно странным штучкам. Однако «колдуньём» на Шаниных никто никогда не ругался. Даже вредный Волинский поп, пока его не сослали куда подальше.
– Не было, – ответил солдат, честно глядя в карие глаза командира. Ему очень хотелось спросить, почему тот светится красным, и почему никто, кроме Мишки, этого не замечает. Но сдержался.
Вспомнил красивое и звучное слово «патриот», произнесённое Рэмом. Оно тоже впервые попалось Мишке на глаза в той дореволюционной энциклопедии на бабушкином чердаке. Лишь несколько лет спустя по радио стали говорить про советский патриотизм. А написано было так замудрёно, что Мишка понял и запомнил из статьи лишь первую фразу: «Патриотизм – любовь к отечеству». Дальше было про религию, про непонятную старорежимную заумь. И само слово было какое-то слишком большое, парадное, не по росту Мишке. Но примерял его на себя, и очень нравилось.
– Рэм, скажи: я наше советское отечество люблю, значит, я патриот?
– Это не словами, а делом проверяется. В бой пойдёшь, посмотрим, что ты за патриот. Наелся?
– Наелся.
– Отдохнул немного?
Мишка готов был заснуть прямо здесь и сейчас, пока переваривается каша, и не иссякло блаженное сытое тепло. Но ответил:
– Отдохнул.
– Значит, подъём. Сейчас пойдёшь землянку для отделения копать… Эй, Рыбаков! – сержант стремительно встал с бревна, махнул рукой проходящему мимо солдату. – Валь, возьми бойца, найди ему лопату и пристрой к делу.

Копать – дело тяжёлое, но не хитрое. Мишка влился в общую работу, как привык в родной семье, на селе у бабы Шуры, в цеху. Как привык, восполнял недостаток сил выносливостью и смёткой. Как привык, мигом перезнакомился со всеми вокруг. Попытался балагурить, однако новые товарищи не поддержали: их ещё давила ночная история с дезертирами и волками.
Мишка закусил губу и с привычным, размеренным остервенением долбил мёрзлую землю. История с дезертирами его больше не трогала. Был уверен: и для Рэма, и для всего отделения она закончилась, баста. Зато росла и крепла досада, что воспользоваться плодом своих трудов, отоспаться в свежепостроенной землянке – не судьба.
Так и вышло. К ночи пришёл приказ сниматься с места. Их перебрасывали из резерва на передовую. Марш по лесу под полной луной, которую больше не заслоняли тучи, по хрусткой от инея траве и комьям смёрзшейся грязи. Совсем близкая канонада, изрытые воронками окопы. Они занимали вторую линию обороны. Кажется, ждали большого наступления немцев, опасались прорыва.
На рассвете фрицы начали артподготовку, потом взревели чужие танки, и завертелось. Будто дурной сон – несколько суток почти непрерывных боёв. Мишка так и не понял, в котором из них было страшнее. Честно говоря, во всех – не очень. На гражданке, под бомбёжками бывало хуже. Смерть ревела, гремела, посвистывала рядом: то ближе, то дальше. Но он чуял и верил чутью: мимо, мимо, снова мимо. А в соседнем отделении «медведю» Женьке, с которым Мишка плечом к плечу стоял в шеренге новобранцев, осколком снесло полчерепа. Назавтра Василия Григорьевича, пожилого инженера из Киева, нашла злая пуля – в сердце. Но ужасаться и горевать было некогда. Война оказалась, в первую очередь, запредельно тяжким, напряжённым, выматывающим все жилы трудом. Молодой солдат учился на ходу. В сумятице исковерканной земли, огня, металла, крови учился держать в порядке своё оружие, обмундирование, а главное, себя самого. Сквозь адский грохот слышать и понимать приказы. Точно следовать им. Высматривать, ловить на мушку и упокоевать навсегда фигурки в проклятущей серой форме. Бегать с тяжёлым автоматом в руках, не спотыкаясь и не слишком отставая от более рослых однополчан.
Рэм оказался настоящим командиром, правильным. Мишка смотрел на рыжего сержанта с плохо скрытым щенячьим восторгом и во всём старался ему подражать. По мере сил! Надеялся, что со временем они с Рэмом станут доверять друг другу достаточно, чтобы раскрыть свои тайны.

***

Прущих напролом фашистов крепко прижали с флангов, и они, опасаясь влететь в «котёл», перешли в оборону. Основные бои шли где-то южнее и севернее. Там непрерывно грохотало, дымило, полыхали зарницы. Однако и на этом участке фронта не следовало давать немчуре спокойно жить.
Игорь Саныч поднимал взвод в атаку, когда Мишку внезапно накрыло предчувствие почти неминуемой гибели. Стоит шагнуть вместе со всеми из окопа – даже мокрого места не останется, только дымящаяся воронка! Смерть уже разогналась в стволе тяжёлого орудия, уже летела сюда, с визгом разрывая воздух. Панический ужас скрутил в узел потроха, парализовал мышцы, затуманил рассудок. Мишка видел, будто сквозь пелену: товарищи подбираются перед прыжком на бруствер. Перед отчаянным рывком к окопам вдали, которые уже много раз переходили из рук в руки, и хорошо бы, наконец, вышибить фрицев оттуда насовсем… Но прислонил автомат к земляной стенке, присел на корточки, сжался в комок, изо всех сил стараясь стать невидимым, окружить себя непроницаемым коконом. Так, чуял, уцелеет. Сей миг, а потом не важно…
Его, правда, перестали замечать. Жора Марчук, весёлый одессит, вчера делившийся махрой, едва не наступил на скрюченного солдатика. Мимо лица мелькнули вверх сапоги. «Жорку накроет. И Рыбакова. И Ваньку Колыванова. А Рэма с Сашкой и тех, кто дальше, этот снаряд не заденет». Даже не мысль, просто знание. Сильнее, чем от страха, Мишку перекорёжило от неправильности происходящего. Видел наперёд, что товарищи сейчас погибнут, а что мог сделать? Весь выбор: отсидеться на дне окопа или встать и умереть вместе с ними. Злая обида на судьбу, которая подкинула такую подлянку – и миг озарения. Шанс! Кажется, Мишка успевал. Жорку мог спасти, почти не рискуя собой, а других…
Труднее всего начать распрямляться из дрожащего комочка. Поднял голову, потянул руки, как в дурном сне. Дальше – легче. Ухватил за сапог почти выскочившего наверх Жорку, дёрнул на себя. Одессит потерял равновесие, рухнул обратно в окоп, матерясь уже за спиной Мишки.
Стремительный рывок наверх, три шага наискось, плашмя под ноги Рыбакову, чтобы тот споткнулся и кубарем полетел через Мишку. Пропустить его над собой, привстать и со всей дури залепить Ваньке вдогон, промеж лопаток, увесистым комом земли. Не обратит внимания или застынет столбом – пропал, упадёт – живой… Прежде чем самому ткнуться носом в землю, Мишка успел заметить: сибиряк низко присел, закинул руку за спину, испуганно шаря по тому месту, куда прилетело. Кажется, бегущий впереди всех Рэм обернулся через плечо, померещились две алые искры. Последняя мысль: «Автомат я так и бросил в окопе. Злостное нарушение устава!»
Снаряд долетел и ухнул в землю. Поднял её на дыбы, перемешал с воздухом, огнём, осколками металла, и Мишка на какое-то время провалился в небытие.

Кто-то дёрнул его за сапог, Мишка дрыгнул ногой в ответ. Удивился, как трудно шевелиться, и тяжело дышать. Попробовал подтянуть под себя руки, приподняться. Понял, что завален с головой, но его быстро откапывают. Взяли за шиворот и вытащили, будто репку, из рыхлой земли. Сел, кое-как проморгался. Прямо перед ним, на корточках, Рэм. Что-то говорит, разевает рот, но слышно лишь тонкий, на одной ноте звон. Рядом мнётся Жорка с двумя автоматами. Чуть поодаль санитары укладывают кого-то на носилки.
Осторожно покрутил головой, прижал ладони к ушам, ощутил жидкое и горячее. Из носу тоже бежала юшка. В остальном, кажется, цел. Рэм что-то сказал Жорке. Тот помог Мишке встать и куда-то повёл, заботливо поддерживая. Обоих мотало из стороны в сторону, как пьяных.
В медсанбате Мишке показалось гораздо хуже, чем на передовой, в бою. Зачем только Рэм его сюда отправил? Он же не ранен и вполне здоров. Подумаешь, болит и кружится голова, всё тело ломит, в ушах вместо звуков непрерывный звон, в глазах – серая пелена. Мир выцвел, разом утратив половину красок. Или не мир, а в самом Мишке что-то выгорело дотла, истратилось на тот сумасшедший рывок из окопа? Но он не переживал. Чуял, через некоторое время потерянное вернётся. Хотя и чутьё, сослужив верную службу – сохранив четыре жизни – почти уснуло.
Мишка сам бы завалился спать на сутки или двое, да не велели пока. Немного отдохнув и оклемавшись, начал помогать санитарам. Все поручения выполнял усердно, как любую работу, за которую брался. Но очень быстро решил: кем-кем, а медиком не станет никогда. Слишком давила чужая боль: даже в том отупелом, оглушённом состоянии, в котором он пребывал.
А ещё он отчаянно боялся Рэма. Знал: рыжий, один, видел и понял, что Мишка сделал. Жорка был уверен, что просто повезло вовремя споткнуться. Колыванову и Рыбакову долго будет не до подробностей. Их обоих эвакуировали в тыловые госпитали с тяжелой контузией. Ваньку, вдобавок, с полуоторванной рукой.
– Отвоевались ребятки. В строй вряд ли вернутся, – ответил на вопрос о них серый от усталости военврач, – Но жить будут.
«Значит, всё-таки не зря я!» – тихонько вздыхал Мишка. Раз за разом вспоминал, прокручивал в уме те несколько секунд. Что мог бы сделать лучше, чтобы товарищей не так сильно покалечило? Сомневался в мелочах, но знал: поступив сообразно чутью и здравому смыслу, крупно выиграл у смерти. Это победа, которая останется с ним навсегда и ляжет в копилку общей победы.
Однако в свои восемнадцать паренёк крепко усвоил: помимо здравого смысла, существует масса писанных и неписанных правил, за нарушение которых сурово карают. Одно называлось: «Устав Советской армии». Мишка как бы нарушил его, бросив оружие в окопе. «Если Рэм решит судить по правилам, наказать – из-под земли достанет. Или для него здравый смысл тоже важнее правил?» Мишка очень надеялся, что да. Хотел убедиться в этом как можно скорее. Чтобы избавиться от страха и сомнений, но не только.
Вскользь брошенный новобранцу вопрос Рэма: «Патриот ли ты, Мишка?» бродил в мыслях, будто закваска в тесте. Очень хотелось, чтобы рыжий снова спросил. Чтобы ответить прямо и честно, без оглядки, как у них повелось с первого разговора: «Конечно, патриот! Что для меня значит – любить наше отечество? Защищать землю от врагов. Оберегать всех, кто живёт на ней. Для кого она испокон своя, и они для неё свои. Родных, соплеменников, соратников, всех вообще, кто за нашу победу… Сталина в высоком кабинете в Кремле, где светят рубиновые звёзды… Вот интересно, они такие же алые, как огоньки в глазах у сержанта?» Мишка никогда не бывал в столице. «Буду жив, после войны обязательно съезжу, посмотрю».

Слышал он уже почти нормально, и земля перестала уходить из-под ног при каждом повороте головы. Попросился обратно в часть. Попутная санитарная подвода подвезла. Однополчане снова стояли в резерве, в большом, недавно отбитом у врага селе. Целых домов там осталось меньше половины, но бывало и хуже.
В одном из дворов мелькнула знакомая рыжая голова. Мишка быстро попрощался с ездовым и соскочил с подводы.
– Здравия желаю, товарищ младший сержант. Разрешите доложить, рядовой Сошкин в расположение части из медсанбата явился!
– Вольно! Как самочувствие?
– Хорошее. Отдохнул, голова прошла, слышу. Отпросился у медиков – отпустили.
– Не рановато? – внимательные карие глаза смерили маленького солдата с ног до головы.
Мишка пожал плечами:
– Я подумал: среди своих быстрее выздоровею. А то вдруг вы уйдёте далеко? Ещё отправят в другую часть.
– Так хотел вернуться?
– Да.
В окне дома мелькнул Жорка, оклемавшийся на пару дней раньше, помахал рукой. Мишка улыбнулся, подмигнул товарищу. Посерьёзнел, переводя взгляд на командира:
– Марчук из нас – самый везучий. А Колыванов и Рыбаков не вернутся.
– Марчук везучий? Пожалуй, – прищурился Рэм. – Скажи, зачем ты товарищей дернул вниз?
Мишка очень ждал от сержанта вопроса, после которого придётся объясняться. Но всё равно внутри будто оборвалось:
– Надеялся, волна и осколки пройдут поверху.
– Откуда узнал про бомбу?
– Не бомба – снаряд, – Мишка мог точно назвать, какого калибра, откуда стреляли, хотя уже не важно. – Я почуял, у меня бывает. Понял, что сейчас рванёт, и нам кранты.
– Вам всем – или им? Тебя бы не зацепило, ты знаешь?
– Если бы остался сидеть в окопе, не зацепило. И если бы сдёрнул к себе только Жорку, обоих не зацепило.
– Зачем выскочил?
– Увидел шанс спасти Рыбакова с Колывановым. Не мог просто так отсидеться. Нас и так слишком много уже полегло, а немца ещё гнать и гнать.
Сержант молчал, смотрел пристально. Мишка собрался с духом и спросил о том, чего боялся:
– Рэм, ты отдашь меня под трибунал? За то, что автомат бросил? Или волки?
Рыжий был серьёзен весь разговор, а тут вдруг рассмеялся:
– Автомат бросил – будешь наказан. Нарядом, на кухню. Заодно и подкормят тебя, пока ветром не унесло. А главное ты правильно понял. В любой войне важно не только победить, но и выжить. Если ты умрешь и братья твои – кто род продолжит? Остальных-то ты спас – своим здоровьем, кстати, – чуть помолчав, сержант добавил, – Я знал, что из тебя будет толк. Так держать, Мишка! Иди пока в дом, располагайся.
От тёплых слов сержанта, от ощущения – гора с плеч – в глазах и в носу подозрительно защипало. Мишка наклонился, будто поправить заправленную в сапог штанину. Через несколько секунд, выпрямившись, увидел Рэма в противоположном углу двора, под навесом, где стояли лошади.
Сержант ласково трепал по шее крупного коня, со шкурой такой же огненной масти, как его волосы, с характерной горбоносой головой и белой проточиной на лбу. «Дончак, красивый! Жаль, мы – пехота, нам не положено. Хотя, нет. Это Рэму хорошо, а я на такого только с забора влезу», – с лёгкой завистью подумал Мишка. Несколько мгновений стоял, любуясь на двоих рыжих: своего бравого командира и коня, который уже почти не хромал на правую переднюю ногу. «Вот бы картину с них нарисовать!». Но рисовать Мишка не умел. Просто отложил увиденное в памяти, отвернулся и пошёл располагаться в дом. Там его ждали свои.

***

– Жор, у тебя бумага на самокрутки есть? Поделись чуток, а?
– Чем клянчить, сходил бы ты, Мишка, в гости к третьему отделению. У них в доме целая библиотека, – одессит потряс в воздухе растрёпанным учебником арифметики. – Только иди скорее, пока они сами всю не скурили.
Рэм смерил обоих солдат таким взглядом, что будь они молоком – точно скисли бы, но вслух ничего не сказал. Сержант не курил принципиально, и приучил своих бойцов не «смолить» рядом с собой. А библиотеку, обречённую смешаться с махорочным дымом, Мишке самому стало жаль до стиснутых кулаков. Едва представил себе, как кто-то дерёт на самокрутки книги бабы Шуры – подхватился и рванул в соседний дом. Пришёл обратно со стопкой выше головы. Сгрузил в свободном углу, перечитал заголовки на корешках, вытащил одну книжку, заботливо стёр пыль с переплёта, раскрыл…
– На всех набрал? Молодец!
– Нет, себе.
– Мишка, контуженный, рано из санбата отпустили? Тут всему отделению на пару месяцев. Куда тебе столько?
– Варвары, я их читать буду! Если кто-нибудь хорошо попросит – вслух, с выражением.
– Ты нос-то не задирай, интеллигент! Все тут грамотные. Советскую школу заканчивали, не церковно-приходскую, – взъелся на Мишку один из старших товарищей. Особый упор на слове «советскую», недобрый огонёк в глазах – маленький солдат решил не продолжать перепалку. Лишь огрызнулся:
– Сам ты, Стас, интеллигент! Мы, Сошкины, потомственные пролетарии!
С Шаниными, роднёй матери, всё было не так просто, но поминать о том сейчас – лишнее. Мишка украдкой вздохнул, опёрся спиной об угол печи и погрузился в книгу. Десяток страниц в начале какая-то зараза успела выдрать. Однако через несколько секунд ровные ряды букв слились в видение штормового океана, где волны швыряли, как хотели, бриг со сломанными мачтами. Мишка никогда не видел моря, не попадал в шторм. Однако чуял солёные брызги на лице, задыхался от злого ветра, вцепившись в рукояти штурвала вместе с героем …
– Эй, Сошкин! Кончай угол подпирать, протопи избу! – видение растаяло, Мишка неохотно закрыл книгу и отправился за дровами.
На пару с Васькой из четвёртого отделения быстро попилили сухие плахи – потолок разбитого бомбёжкой дома – на короткие куски. Принёс, затопил, отрегулировал поддувало и вьюшку. Книга – на коленях. Одним глазком – туда, вторым – в багровый зев печи. Вспомнил, как батька давал за такие дела по загривку, а мать вздыхала: «Да пусть читает! Может, образованным человеком вырастет». Вспомнил – закручинился. Пиратская история, лихо закрученная на пожелтевших страницах, перестала казаться увлекательной.
Печка больше пока не требовала присмотра. Мишка хлопнул по карману, проверяя кисет, и вышел во двор покурить. Но горький дым отчаянно драл горло, а облегчения не приносил: «Хоть бросай курево совсем, по примеру сержанта». Серый пасмурный свет, серая, никак она развеется, пелена в глазах – и невнятное тоскливое предчувствие. Мишка затушил недокуренную самокрутку, бережно спрятал и побрёл по улице, куда ноги несли. Очень хотелось найти Рэма: поговорить с глазу на глаз. Рассказать, как вчера его отловил Слизень…

После очередной, с трудом отбитой немецкой атаки, Рэм сгоряча ответил на вопрос, не видали ли замполита: «Нет, наш Слизень опять заполз в какую-то щель». Раз сказал, будто припечатал. Прозвище прилипло накрепко. Лишь бы вслух так не обозвать, да в глаза!
Короче, Слизень отловил Мишку и завёл разговор про Рэма:
– Не очевидно ли вам, боец Сошкин, что ваш командир что-то скрывает! По виду – коммунист, советский человек, младший сержант Красной армии. А на деле он – шпион, которого надо поскорее вывести на чистую воду и обезвредить. Ваш долг, боец Сошкин, наблюдать за вражеским элементом и при малейших странностях в его поведении донести куда следует.
Мишка, по обыкновению, «включил дурочку». Посмотрел снизу вверх ясным взором, будто школьник на пионервожатого. Уточнил, а куда следует?
Слизень поморщился, будто съел кислое:
– Пиши сразу в особый отдел. Чтобы вражину взяли без малейшей проволочки. Если он поймёт, что оказался под угрозой разоблачения, может быть очень опасен. А мне можешь просто рассказывать, делиться.
– Да не замечал я ничего особенного. Если что замечу, немедленно донесу, – болванчиком закивал Мишка. – Максим Сергеевич, а как вы думаете, чей он шпион? Для немца – не слишком ли крепко и зло он своих бьёт?
Замполит на миг замер, будто такая простая мысль не приходила ему в голову. Но тут же непреклонно задрал подбородок:
– Ради того, чтобы внедриться в ряды нашей доблестной армии, фашистский шпион и не на такое способен!
Мишка смотрел в слякотные зелёно-карие глаза и думал, как же им не повезло с замполитом. Вот если бы в Слизня летела пуля – пошевелил бы Мишка хоть пальцем? «Но он же свой… Свой, а Слизень, и ерунду городит вредную. Рэм – не шпион… А если даже шпион, точно не фрицевский! А уж про то, что он светится красным и умеет тайное, замполиту даже заикаться нельзя. Сразу обзовёт поповским прихвостнем или как-нибудь похуже».
Однако зловредный замполит всё-таки заронил в честную Мишкину душу сомнения. Нет-нет, а мелькало в рыжем командире нечто неуловимо чуждое. Отстранённость? Высокомерие? Цепляла иногда его речь: чистая, грамотная, а вдруг скажет что-то… Новобранец в первый день, сдуру, открыто попёр на Рэма за «эту землю». Потом просто отмечал про себя неожиданные словечки, обороты, незнакомые присловья. В порыве подражательства сам их подхватывал. Но чьи это, на самом деле, присловья? На каком языке звучали изначально? Вопрос не праздный…
«Но всё-таки нескольких странноватых оговорок маловато, чтобы считать человека шпионом. Надо понаблюдать и подумать ещё. Не для Слизня – для себя. Не попасть бы только к волкам на зуб! Вот точно, как говорил дядя Петя: справа топь, слева трясина. Слизень наметил меня в «стукачи». Теперь не отстанет, будет так или иначе портить жизнь. Мало ему в нашем отделении Стаса… Ой! А сказал бы я кому вслух – про Стаса? Нет…»

***

Ужин, а Рэм опять куда-то запропастился. Мишка отложил его порцию в красивую сине-белую тарелку, найденную в доме. Стас тут же встрял:
– Зря ты это, остынет совсем. А командир – не барин, с фарфора есть.
– Правильно, это ему штрафная, чтоб не опаздывал к раздаче, – не полез за словом в карман Жорка-одессит.
Сержант явился, когда бойцы доедали свои порции, а каша в тарелке действительно успела остыть. Рэм сел на свою кровать, рассеянно покопался под подушкой, рассеянно взял тарелку из рук Мишки…
– Здравия всем! – пригнувшись в дверях, в комнату стремительно шагнул незнакомый старлей: смуглый, чернявый, длинный. Сверкнул пронзительными чёрными глазами – и открытым объективом маленького фотоаппарата.
Солдаты на миг замерли, потом начали привставать, чтобы приветствовать по уставу. Гость махнул рукой: мол, вольно, без чинов. Кивнул Рэму – тот представил его. По ухмылке на лице рыжего, по тону сразу было понятно: встретились давние знакомые, а то и друзья-приятели:
– Знакомьтесь, бойцы. Руслан Кандауров, военкор. Будет нашу часть изучать. Мужик он нормальный, шальной только.
– Рыжий, еще пара слов в таком ключе… – гость на миг стал нешуточно грозным.
– И что?
– Еду отберу, – Руслан сверкнул белозубой улыбкой до ушей. Стремительно скользнул к столу, умостился на шатком табурете: подвижный, как ртуть, гибкий, худой – скорее, от природы, чем с голодухи. – Мы с Рэмом в Москве еще до войны познакомились, – пояснил военкор. – Командир ваш – тот еще рыжий. А уж до девок с белыми волосами как охоч…
Рэм прервал его:
– Руслан, ты голодный? Хотя, кого я спрашиваю! Ребята, еда еще осталась?
Кашу выскребли дочиста, но на столе появился хлеб и даже кусочек сала из чьей-то домашней посылки.
– Спасибо, – улыбнулся военкор.
– Чем богаты…
Руслан удивительно быстро и незаметно перестал быть центром внимания. Вроде и здесь, и даже смотрит уже не просто так, а через видоискатель своей маленькой, будто игрушечной, камеры. Хотя свету в комнате даже для глаз маловато! Мишка так и не уловил, нажимает ли Руслан на спуск, или просто так смотрит. И странно: попадать в объектив – непривычное дело. Все Шанины и Сошкины специально ходили, а то и ездили сниматься на документы, для семейных альбомов. Получались на тех фотографиях неестественно напыщенными или, наоборот, запуганными. А Руслан очень быстро приучил совсем не обращать внимания на фотографа. «Нет, дело тут явно не чисто. И сам Руслан очень не прост. Не случайно они с Рэмом так спелись. Хочу узнать тайну Рэма – надо приглядывать за ними обоими».

Рыжий сержант предпочёл бы устроить приятеля в их доме. Но ещё одного спального места в небольшой горнице было не найти. Вряд ли Руслан умеет спать на потолке.
– Пойдёшь ночевать к командирам?
– Честно – не хочу. Мне там атмосфера не понравилось. Душно, – чернявый и рыжий одновременно, понимающе ухмыльнулись. – А есть другие варианты?
– У третьего отделения просторно, и воздух свежий. Стёкла выбиты.
– Стёкла – ерунда, не зима уже. Покажешь, где это?
Взгляд Рэма скользнул по комнате. Отделение быстро засыпало. Кроме сержанта, только Мишка ещё не лёг. Его место было на полу, крайнее. Да и в книгу опять вцепился, пока не потушили коптилку.
– Боец Сошкин покажет. Михаил, проводи гостя, и отбой. Книг больше оттуда не приноси, хватит.
Мишка с лёгким недовольством подумал, что они с длиннющим старлеем очень смешно смотрятся рядом. Будет третьему отделению веселье на сон грядущий. А впрочем, пусть их!

Вышли в ночь, Руслан подхватил в сенцах объёмистый вещмешок, легко, привычно закинул за спину. Чуть задержался на крыльце: потянул носом воздух, будто хищный зверь, глянул на небо, вновь плотно закрытое облаками:
– Завтра опять дождь будет, а потом – настоящее тепло. Пора бы уже.
Мишке было почти всё равно, какая погода, пока они стоят в резерве. Он хотел читать и спать. Как обычно, не поймёшь, чего больше.
– Пойдёмте, пока там все не легли.
– Ага, – военкор шагнул с крыльца и заскользил рядом с провожатым пугающе бесшумной тенью. Беседу затевать больше не пробовал.
Мишка раз пять успел споткнуться и чертыхнуться, даром, что дорога знакомая. А старлей ступал уверенно, как днём. Только в грязь разок-другой провалился. Зашли в дом, маленький солдат коротко представил Руслана командиру отделения и поспешил обратно.

Поспешить-то поспешил, да кружным путём. Решил обойти размешанный в кисель кусок между соседними дворами. Переправился на другую сторону дороги, побрёл вдоль, высматривая, где лучше перейти обратно. Не заметил, как очутился возле командирского дома.
Там тоже не спали. Приглушённые голоса доносились из-за плохо прикрытых ставен. Саныч, Кондратьич, Слизень, кто-то ещё незнакомый. Мишка сильно пожалел, что слух после контузии не восстановился полностью.
«Подслушивать нехорошо!» – учили в школе. Иногда уточняли: «Своих – нехорошо, врагов – можно и нужно». Хитрый парнишка давно заимел на сей счёт собственное мнение: «Можно и нужно всегда, когда разговор касается тебя, твоей семьи, друзей, знакомых. Вот болтать об услышанном – действительно не след».
Боец Сошкин изо всех сил навострил уши: говорили про его командира.
– Опять я про этого Рэма слышу. Что за партизанщина у вас творится? – незнакомый властный голос. – Слишком много воли забрал какой-то младший сержант. Шатается сам по себе, без приказа, дезертиров ловит.
– Теперь ещё этого военкора из лесу приволок, – вставил замполит. – Документы у него в порядке, но…
– Помолчи, Максим! За дезертирами мы Рэма сами отправили. Ты-то его подзуживал – был уверен, что не вернётся, и радовался. А мы с комвзвода всё оформили, как следует, – это Кондратьич.
– Кстати, волю забирать он начал совсем недавно. Растёт парень, – по обыкновению, тихо, спокойно добавил Саныч, комвзвода.
– Если бойцу стало мало сержантской звёздочки, представляйте на повышение. Смелый, инициативный, четверых в одиночку бьёт – рекомендуйте в разведку, – припечатал властный.
– А я говорю, по этому Рэму особый отдел плачет. Не наш он, не советский человек.
– Ну что ты, Максим Сергеич, заладил, как попка? Тебя послушать, советских вокруг нету, кроме тебя. А «волки» чей недосмотр покрыли, а? – мягкий, почти ласковый голос Саныча.
– Правильно: там, где нормально ведётся политработа с бойцами, никто не дезертирует. На дворе не сорок первый год, – Кондратьич, с напором.
– Слушай, товарищ замполит, что тебе умные люди говорят, – подытожил властный. – А то я повнимательнее пригляжусь, как ты проводишь идейно-воспитательную работу во вверенной роте. Про тебя самого мне пишут очень интересное. А знаешь, как бойцы тебя за глаза величают?
Мишка затаился на грязной обочине, будто цапля у пруда, и слушал. Услышанное его здорово успокоило. Слизень нынче не в фаворе, а в Рэме Чудове начальство уверено. Можно искать брод через размытую дорогу и отправляться домой.

Приснилось Мишке этой ночью престранное.
Будто стоит Мишка на трибуне перед президиумом, как на фото с партийных пленумов. По правую руку чинно расположились люди, чьи лица он привык видеть на стенах – портретами. Сам Сталин в общем ряду, но как бы выше всех. Баюкает неизменную трубку, внимательно смотрит на Мишку, и от этого сердце проваливается в пятки.
Ища, куда бы спрятаться от грозных очей, Мишка оглядывается в другую сторону. А по левую руку – настолько странные персоны, что он удивляется даже во сне.
Суровый, могучий, рыжий с проседью старик в золотой короне и горностаевой мантии, с мечом и посохом. Рэму Чудову он запросто мог бы приходиться отцом или дедом, трое других роскошно одетых рыжих мужчин – дядьями и братьями. Над рыжими головами – алый стяг.
Женщина сказочной, невозможной красоты. Золото волос и украшений, огромные зелёные глаза – ярче изумрудов в роскошной диадеме, зелёное платье облегает точёную грудь, оставляя открытыми плечи… Мишка сделал усилие, чтобы не таращиться на неё, свернув шею и разинув рот. А рядом – другие красавицы, не хуже, и могучие витязи: все светловолосые и зеленоглазые. Зелёный, будто весенняя листва, стяг…
Третий стяг – как пиратское знамя, как ночь, как сажа. Под ним неподвижная, грозная фигура, с головой укутанная чёрной тканью плаща и клубящейся тьмой. Рядом худощавый темноволосый мужчина в легкомысленно светлом, отлично пошитом костюме. «Вот как можно так вальяжно разваливаться в президиуме?» – мелькнуло у Мишки. Франт, отдалённо похожий на военкора Кандаурова, пронзил солдатика таким пристальным и неприятным взглядом – хоть вовсе по сторонам не глазей! Тем более, раз оказался на трибуне, надо же выступать!
Мишка повернулся к бескрайнему туманному пространству перед трибуной и начал говорить что-то умное, складное – нипочём не повторишь наяву…
Голос Рэма:
– Отделение, подъём! Выступаем на передовую.

***

Вечер. Рэм недавно вернулся из штаба – мрачнее тучи.
– Мишка, ты чего смурной такой?
– Голова болит.
– А ещё?
«Вот прицепился, чума рыжая!» – солдат с тоской смотрит в глаза командира. Неделя боёв, и Рэм командует уже не отделением – взводом. Пошёл на повышение стремительно, после гибели старших по званию. Мишка уверен, что Рэм способен взять на себя гораздо больше. Почему до сих пор хотя бы не лейтенант, загадка. Кое-какие тайны они друг другу открыли, но осталось, кажется, ещё больше. И Мишка никак не избавится от сомнений, которые посеял в нём покойный замполит.
Тяжело вздыхает:
– Рэм, я завтрашнего дня боюсь. Сильно.
Сержант насторожился, смотрит очень внимательно:
– Просто боишься или предчувствуешь?
– Предчувствую, – Мишка оглянулся, не услышит ли кто их разговор. И начал рассказывать, понизив голос до шёпота. – Смотрю сейчас на ребят, а вижу покойников. Боюсь, до завтрашнего вечера почти никто не доживёт… Рэм, слушай! Вот, будто идём куда-то в тумане, по болоту. Рельсы, много, а среди рельсов – будочка. Там фриц сидит, и если его не снять быстро и тихо, взорвёт всё к едреням. Но он не успеет. Я его как раз и пристрелю. А ты снимешь пулемётчиков на водонапорке. А Кинёв с Шарапыгиным подорвут немецкую казарму. А Першов… Ой, Рэм, а куда ты потом денешься? Тебя там не убьют, точно. Но что-то случится…
Мишка поймал себя за язык, сообразив, что дальше ляпнет совсем лишнее: про шпионские подозрения в адрес Рэма. Рыжий командир с невесёлой ухмылкой хлопнул бойца по плечу:
– На самом деле, будущее нельзя точно увидеть. Бой за станцию будет. А подробности – там поглядим. Главное, возьми себя в руки и отдохни хорошенько. Понадобишься мне завтра. Так что выспаться сейчас – это приказ.
Мишка сам рад бы провалиться в сон. Голова после контузии болит чуть не каждый вечер. Да и усталость давит свинцовым грузом. Но пуще неё грызут сомнения…
Вспоминал случайно подслушанный разговор Рэма с Русланом. Три дня назад неразлучные приятели очень крепко поцапались, чуть не до драки! Из-за какого-то ветхого хлама, найденного в руинах разрушенной и разграбленной немцами усадьбы. Делили тайком, без свидетелей, но в пылу спора проворонили лишние глаза и уши. Мишка слышал, как эти двое обращались друг к другу. Военкор к сержанту – Чуд, Ричард. Рэм к нему – Шалый, Ромига, Нав. «Ричард… Немец был бы Рихардом, француз – Ришаром. Ричард – вроде, английское имя…» Мишка не силён в иностранных языках, но имена из книжек запоминал всегда хорошо.
Кроме странных прозвищ, эти двое наговорили ещё много интересного и непонятного. Мишка всё записал, дабы ни слова не забыть, не перепутать. Вдруг, шифр? Держал в кармане, думал и сомневался: идти ли с этим к особисту?
Прекрасно знал: большинство ровесников его сомнения не поняли и не одобрили бы. Ещё до войны вся страна с азартом ловила шпионов: немецких, английских, американских. Непререкаемое правило: любой скрытый враг должен быть обнаружен и обезврежен. Мишка не сомневался в справедливости этого правила. Как патриот своей Родины он должен был немедленно пойти и донести на своего командира. Почему же баюкал за пазухой недописанный донос – и не шёл?
Побаивался «волков», но не слишком. За время боёв страх смерти здорово притупился. Слишком близко она ходила: каждый день, каждый час. Пролить кровь за родную землю – что может быть естественнее для солдата? Никто этого не хочет, но всякий готов, коли не трус. «Без разницы: от немца пуля, или от выведенного на чистую воду врага… Если он враг!»
Всё-таки Рэм был поразительно прям, честен, бесстрашен. На такого командира хотелось равняться, учиться у него, гордиться им, а не подозревать в шпионаже. Хотя иногда он смотрел на погибших солдат, как сам Мишка – на стрелянные гильзы. Хотя вот о Саныче и Кондратьиче, кажется, искренне горевал…
Вторая, ещё более непостижимая загадка бродила вокруг, посверкивая объективом. Мишка совсем не разбирался в военкоровских делах. Не представлял, как будут выглядеть готовые фотографии. Но понимал: то, что снимает Руслан Кандауров, никогда не напечатает дивизионка. Ошалел, заметив, как Руслан ловит в видоискатель мучительную агонию замполита. Даром, что Мишка, как большинство однополчан, Слизня терпеть не мог. Но подобной кончины фрицу-то не пожелаешь! Солдат стеной встал тогда между военкором и умирающим. Открыл рот: выматерить фотографа до пятого колена. Но проглотил ругань, встретив тяжёлый чёрный взгляд.
– Отойди, Сошкин, не мешай, – спокойно скомандовал старлей. – Когда война закончится, такие вещи будет тяжело и больно держать в памяти. Но забывать совсем – тоже не дело. Это, – длинные пальцы погладили маленький фотоаппарат, – Очень хороший способ вспоминать. Когда захочешь, или понадобится. Имей в виду, солдат: некоторые архивы живут дольше очевидцев, – стальная убеждённость в собственной правоте, толика печали, неколебимое спокойствие… Наверное, этому тоже стоило поучиться.

Крепко заснуть Мишка не смог. Но в полудрёме угомонились взбаламученные мысли, поутихла горечь потерь: прошлых и будущих. Пришло ясное понимание, что он должен сделать, чтобы без сучка и задоринки выполнить поручение командира. «От этого наполовину зависит успех завтрашнего боя. А от того, возьмём ли мы станцию, многое зависит в большом наступлении, которое наверняка скоро начнётся».
Мишка тихонько выскользнул из землянки. Побрёл по тёмному, искалеченному войной лесу. На этот раз никакие путеводные огоньки извне ему не мерцали. Солдата вела цепкая память на места, да чутьё, которому он сам не знал точного названия, и Рэма не спросил. Баба Шура учила его пользоваться этим чутьём и на свой лад переплетать ниточки судьбы. «Побольше бы времени и нескольких помощников… Зря я Рэма с собой не позвал… Ой, нет! Рыжий в этом деле – не помощь, помеха. Узнает, и завтрашний бой будет проигран. Странно как!»
Миг сомнения. Ярким салютом вспыхнули перед глазами видения совершено другой жизни, опасной и влекущей одновременно. Мишка почуял: достаточно вернуться, шепнуть десяток слов командиру, и ему откроется сказочный, полный волшебства мир. Где суровый рыжий король, прекрасная зелёная королева, некто в чёрном и некто в белом – давешний сон засел в голове.
«Но наутро Рэм не поведёт наш взвод в бой. Мы с ним дезертируем в самый ответственный момент, когда от нас обоих так много зависит. Никакие волки меня не догонят. Но ребята полягут на той станции напрасно, а немцы всё равно взорвут рельсы. Нет, пропадай она пропадом, эта тайна. Может, в другой раз. А сегодня победа важнее. И мне ещё очень много надо успеть…»

Побудка задолго до света, короткие сборы. Их группе организуют коридор. Марш-бросок по болоту – точь-в-точь, как виделось накануне.
– Ты чего такой смурной? – Жорка спрашивает шёпотом на ходу. Не дожить весёлому одесситу до вечера, и ничего с этим не поделаешь. Можно лишь улыбнуться позадорнее, спрятать тоску за шуткой.
– Всю ночь снилось, будто за Гитлером с вилами гоняюсь, аж устал.
Тихие смешки:
– Почему не со штыком или булыжником, а, пролетарий?
– Хрен его знает! Что под руку подвернулось, с тем и гонялся.
– Догнал?
– Ага! Ткнул, он и лопнул, будто пузырь с навозом. Вонища… Стас, это ведь ты воздух портил, правда?
– Разговорчики! Тихо!
Стас будет один из немногих выживших. Провокатор и стукачок, но Мишка всё равно рад за него. А Сашка Колыванов продержится почти до конца боя и всё-таки погибнет. «Нет, это мы ещё посмотрим!»

К восходу туман густеет. Они на месте, на краю болота перед путями. Рэм шепотом раздаёт указания, группы бойцов одна за другой растворяются в сером молоке. Мишка остаётся последним. Сержант протягивает бойцу странную штуковину: зелёный от старости бронзовый браслет. Широкий, в замысловатых травяных узорах, на очень тонкую женскую руку. Похоже, из тех трофеев, из-за которых они цапались с военкором.
Мишка берёт безделушку – она тёплая, удивительно приятная на ощупь. И будто светится изнутри нежным изумрудным сиянием. А Рэм – почти забытым алым. И туман сразу стал прозрачнее. И тело наполнила весёлая шальная сила… Ниточка, о которой Мишка сильно беспокоился, правильно вплелась в узор.
Сержант смотрит сверху вниз, улыбается:
– Сможешь теперь навести морок? Дойдёшь невидимкой до будки обходчика? Как ты от меня прятался – новобранцем?
Мишка ухмыляется:
– Смогу, товарищ командир! Так годится?
– Годится. Вперёд!
Мишка выпрямляется в полный рост и быстро шагает к путям. Даже если бы туман рассеялся, никто, кроме Рэма, не смог бы его сейчас разглядеть. Уж точно, не двое фрицев в будке, которые задремали на своём посту в конце «собачьей вахты». Через пару минут их сон перейдёт в вечный…
За спиной – бесшумная алая вспышка. Солдат не оборачивается, но знает: командира там больше нету. Он уже под водонапоркой, в четверти мили, и фашистским пулемётчикам там сейчас тоже очень не поздоровится.

Понеся в первые мгновения боя тяжёлые потери, выбитые почти со всех ключевых точек, фашисты не подумали отступать. Навязали взводу Рэма жестокий бой на измор. Их было слишком много: и на станции, и в пристанционном посёлке, и в леске западнее. Подтягивались подкрепления. По станции, захваченной дерзким десантом русских, начали бить миномёты и пушки…
Удушливая гарь, вспышки, грохот, визг хищного металла. Вроде, уже не внове, но в такую мясорубку Мишка ещё не попадал. Рэм назначил его связным между группами бойцов, засевшими в разных постройках:
– У тебя больше всего шансов проскочить живым. Но береги энергию, накидывай морок только когда перебегаешь по открытому месту. Чтобы хватило до заката.
– А если наши заметят, что я пропадаю?
Рэм оскалился:
– Знаю я вашу братию! Кто выживет в таком «веселье», постарается назавтра всё забыть, как дурной сон. Особенно, странности. И преуспеет… Слушай и запоминай, боец: передашь Першову…

Солнце неторопливо поднялось в зенит и так же неспешно клонилось к закату, с трудом проглядывая сквозь клубы дыма. Полыхали станционные постройки, горел посёлок, горели сухие тростники на болоте.
Бойцов оставалось всё меньше. Их уже почти совсем не осталось, но с востока, всё ближе, доносились звуки боя, и немцы перестали напирать. Оставалось продержаться, может, ещё полчаса. Мишка в очередной раз возвращался к Рэму, когда чутьё заставило резко шарахнуться вбок. От усталости – слишком медленно. Обожгло плечо, помутнело в глазах, но он не упал, добежал, влетел в здание вокзала. Старинное, с толстыми стенами и сводами, оно выгорело дотла ещё в сорок первом. Зато теперь кирпичному остову пламя было не страшно…
Поднялся по лестнице на второй этаж:
– Рэм, на башне почти закончились патроны. И от нашего пулемёта, и от немецкого. У вас есть ещё? Давай, оттащу, – а в глазах темно, привалился к стене. – Ой, мать твою!
– Тише!
Рэм ощупывает руку, туго затягивает какую-то тряпицу прямо поверх рукава. Мишка сидит на полу: силы закончились внезапно, так что уже не пошевельнуться.
– Рэм, послушай! – сам себя почти не слыша. – Рэм! Командир! Я тебе хочу сказать. Я очень горжусь, что довелось служить под твоим началом. Обойдусь без твоих тайн и твоего рыжего короля. Мне нужна была наша победа – здесь. Мы сегодня победили, точно. Наши на подходе. Мы отбили эту чёртову станцию и продержались, сколько надо. Благодаря тебе, командир. А знаешь, я сдуру донос на тебя строчил. Вернее, на вас с Русланом. Как на врагов и шпионов. Тут в кармане, достань…
Командир то ли не слышит, то ли не слушает, и Мишке становится страшно:
– Рэм?
Сержант сидит рядом на корточках, смотрит, улыбается: белки глаз и крепкие зубы жутковато блестят на закопчённом, осунувшемся лице:
– Чудов Рэм Викторович погиб сегодня в бою, при захвате узловой станции. Твои новости, боец, вряд ли кому-то пригодятся.
Сержанту весело тем горьким хмельным весельем, когда на всё наплевать. Так и должно было получиться, Мишка чувствовал. Никакого откровенного разговора про тайны между ними теперь не будет, и вряд ли судьба сведёт второй раз:
– Ричард, ты уйдешь?
Сержант даже не удивляется, когда Мишка называет его этим именем:
– Да. Я и так задержался дольше, чем следовало. Слишком полюбил эту землю, чтобы позволить её захватить этим тварям. Для этой земли я сделал все, что мог.
Мишка вздыхает:
– Хотел бы я знать, где твоя земля, и кому ты служишь на самом деле. Замполит тебя в немецкие шпионы записал. Я думал, ты англичанин, но…
– Нет, я не англичанин. Я вообще не из вашей братии. А кому я служу на самом деле – узнаешь. Если выживешь на этой войне, обязательно узнаешь.
Рыжий ещё раз улыбается, встаёт и уходит по лестнице вниз. Туда, где после боя среди фашистских трупов найдут его изуродованное взрывом тело.
Однако когда сержанта хоронили, Мишка точно знал: зарытое в землю не мертво, потому что никогда не было живым. Пустая видимость, морок, как говорил Рэм. Но Мишка сохранил эту тайну своего первого командира. И записки сжёг.

Кому удобнее читать на Самиздате: samlib.ru/editors/h/holinadzhemardxjan_t_j/perv...