Первый командирПервый командир
Весна 1943
Капли ледяного апрельского дождика вкрадчиво постукивали по брезентовому пологу над входом в землянку. Тихий звук, но его не могла заглушить ни близкая канонада, ни храп спящих вповалку усталых людей. Тот, кто лежал с краю, заворочался, натягивая на голову шинель, крепче прижался к спине соседа. Холод земли пробирал до костей даже сквозь настил из лапника. Противно сосало под ложечкой: больше от страха и бесприютности, чем от голода. Голод восемнадцатилетнему Митьке был не в диковину. До призыва он, как и мать, получал паёк по рабочей карточке, но трое иждивенцев – младшие сестры и братишка… Теперь они остались дома, далеко на востоке, а у Митьки новая обязанность – защищать их от клятого фрица.
В зябком полусне он вспоминал призыв, короткую учёбу и путь к фронту. Первые потери начались задолго до передовой, от немецких бомб. Очень скоро рядом не стало никого, с кем уходили на войну с родного завода. Он встречал новых хороших людей, но они мелькали мимо слишком быстро, чтобы успеть подружиться. Тем более, мало кто воспринимал Митьку всерьёз. Левофланговый в любом строю, щуплый, едва начавший бриться, он замаялся отвечать на вопрос, сколько лет приписал, чтобы попасть на фронт: два или три. Сердитому «Нисколько!» не верили.
В полк, где Митьке предстояло начать новую солдатскую жизнь, направили три десятка человек. Новеньким выдали сухой паёк, угостили кипятком и махрой, показали, где расположиться на ночь, обещали с утра распределить по подразделениям. Полк стоял сейчас во втором эшелоне, значит, в бой ещё не завтра. Наверное. В любом случае, Митька уже на месте, и этому следует радоваться.
Он так устал в пути, что молча сжевал хлеб, подобрал с ладони крошки и завалился спать. Холодно, жёстко, кто-то незнакомый храпит рядом – какая разница! Но две кружки кипятка, которые Митька проглотил в тщетной надежде согреться, слишком быстро начали проситься наружу. Когда давление стало нестерпимым, Митька встал. Пошатываясь и отчаянно зевая, побрёл на запах отхожего места. Отлил, хотел вернуться досыпать, и понял, что не помнит, куда. Глупо, стыдно заблудиться в трёх соснах и нескольких траншеях. Где та землянка? Как её искать в темноте? Хоть бы луна выглянула!
Влез на отвал земли осмотреться – и заворожено уставился на запад. Туда, где за полями и перелесками ревела, грохотала, отсвечивала заревом в подбрюшье низких туч линия фронта. От вида этих зарниц, от промозглого ветра последний сон слетел с Митьки. Новобранец встряхнулся, как воробей на заборе, погрозил кулаком пылающему горизонту: «Ну, держись, фриц!» Получилось не слишком убедительно, хорошо, никто не видел. Только потом Митька опустил взгляд ниже, и среди кромешной тьмы, укрывавшей позицию, различил крохотный огонёк. Подумал: где свет, там не спят. Пусть поднимут на смех, пусть отругают за разгильдяйство, но либо пустят к себе до утра, либо отведут на место.
Единственный лучик пробивался сквозь дырку от сучка в двери большой землянки, а может, блиндажа. У входа стоял часовой, который пока не заметил Митьку. Внутри кто-то кого-то по-командирски отчитывал. Соваться туда – мол, пошёл по нужде, заблудился, помогите – Митьке стало невыносимо стыдно. И если здесь командный пункт, то новобранец сам сообразил, как пройти к своей землянке. Но стоял столбиком, неотрывно глядя на свет. Знал: если долго смотреть на что-то яркое, кажется, будто меньше замёрз. А если постараться, можно сделать себе по-настоящему тепло. Потом ещё сильнее озябнешь и устанешь, но минуты тепла…
Он уже начал согреваться, когда чья-то рука опустилась сзади на плечо. Над ухом прозвучало тихое, но грозное:
– Кто здесь?
Душа Митьки разом ушла в пятки, пятки примёрзли к земле:
– Я… Дяденька, только не бейте! – запричитал, будто попался с поличным в чужом саду.
«Хозяин сада» легко развернул его лицом к себе, переспросил ещё грознее:
– Кто «я»? – силуэт рослого широкоплечего мужчины едва угадывался в темноте, а там, где у человека зрачки, словно бы два уголька рдели.
– Митька, новобранец, – ответил Митька, выбивая зубами отчаянную дробь. – А вы к-к-то?
– Смирно! Доложи по форме. Кто таков, что здесь делаешь? – глубокий баритон звучал уверено и властно, Митька ни на секунду не усомнился, что некто с глазами-угольями имеет право задавать вопросы и требовать ответа по уставу.
Митька выпрямился, отсалютовал – скорее по-пионерски, чем по-воински:
– Товарищ командир, не знаю, как обратиться, разрешите доложить: Дмитрий Сонин, рядовой, прибыл в расположение части вчера вечером. Спал, встал по нужде, заблудился, пошёл на огонёк.
Незримое пламя лизнуло натянутые нервы парнишки, обожгло, но не согрело ни капли.
– Правду говоришь, хорошо. Вольно! – собеседник пригасил свои угли. – Ты, Дмитрий, осторожнее ходи по ночам. А то налетишь на мину, или часовой подстрелит. Мало ли опасностей в темноте?
Голос звучал спокойно и чуточку насмешливо. Огнеглазому те опасности, видать, не грозили. А новобранец уже совладал с испугом и злился. Равно на себя и того, кто напугал, а теперь подтрунивает.
– Я темноты не боялся даже в детстве!
– Можно подумать, оно у тебя кончилось. Сказки любишь?
Вопрос настолько неожиданный и неуместный, что Митька замялся с ответом. Посмотрел на собеседника, как на чокнутого, ожёгся о его взгляд. «Да что такое, в самом деле? Никогда не видел, чтобы у людей глаза так светились. И от бабушки не слыхал». Вздохнул, вспомнив её недавние похороны:
– Не до сказок теперь. Война.
– А если сказки помогут тебе бить немцев?
Митька примерно догадался, куда собеседник клонит. «Небось, высмотрел своими огненными зенками, как я греюсь». Ответил осторожно:
– Такие я бы послушал. А разрешите спросить?
– Разрешаю.
– Почему у вас глаза горят? И как к вам обращаться?
– Обращаться – лейтенант Чудов, Рэм Викторович. А по первому вопросу – сказку на ночь я тебе расскажу в другой раз, сейчас некогда. Пойдёшь служить ко мне под начало, рядовой?
Митьку вопрос удивил и озадачил. Обычно ему, недомерку, долго и старательно приходилось доказывать, что он чего-то стоит. А лейтенант Чудов сходу разглядел в нём кое-какие скрытые таланты. Наверное, потому что сам такой. Митька ответил:
– Я теперь человек военный. Где прикажут, там и буду служить.
– А я тебя всё-таки спрашиваю. Ты сам пошёл бы?
– Я вас ещё толком не видел, не знаю, что вы за птица. К хорошему командиру пойду, будь он хоть чёрт с рогами!
Собеседник Митьки захохотал так, что часовой у командного пункта должен был всполошиться, даже если проспал весь их разговор в десяти шагах от себя. Не всполошился. Может, голос узнал, а может, просто не слышал ничего. Митька знал: по-всякому бывает.
– Рогов у меня нет, извини, – отсмеявшись, сказал Чудов. И добавил очень жёстко. – Чтобы оценить командира, нужно идти с ним в бой. Иначе – никак.
Митька кивнул: возразить нечего, а ответить «да» или «нет» он был не готов. В глубине души склонялся к «да», но утро вечера мудренее. Собеседник по-своему истолковал молчание новобранца.
– Ну-ка, марш отдыхать. Давай, провожу, чтобы больше не плутал, – и перехватил Митьку за руку повыше локтя. Макушка солдатика приходилась ему по плечо, пальцы легко сомкнулись на тощем бицепсе поверх ватника. Митька поёжился, ощущая на себе тяжёлую и крепкую, будто капкан, пятерню. Захочешь, не вывернешься!
Под утро ветер разметал тучи, подморозило аж до хруста.
– Подъём! Выходи строиться! – заспанные люди вылезали из норы, где успели за ночь надышать тепла. Ёжились, щурили глаза на яркое рассветное небо, обещавшее, помимо прочего, лётную погоду, а значит бомбёжки.
– Говорят, сегодня-завтра выдвинут нас отсюда на передовую, – сказал, позевывая, здоровяк с плечами не про всякую дверь, с молодым, добродушным конопатым лицом. Митька всю ночь грелся о его спину, а имени не знал.
Хмурый седоусый сержант и сейчас не дал пополнению перезнакомиться – очень быстро всех построил. То ли порядок такой, то ли, правда, что-то намечалось. Сдерживая мандраж, Митька разглядывал идущих вдоль строя офицеров, старался угадать среди них своего ночного собеседника – если он тут, конечно. Лейтенант был один. Таких красноармейцев рисуют на плакатах: крепкий, подтянутый, открытое мужественное лицо – совсем молодое. Огненно-рыжий. На миг встретился взглядом с левофланговым – сверкнули алые искры в зрачках. Вот так номер! Ночью Митьке показалось, он намного старше, и громадный, как медведь. Однако сомнений нет.
Комполка Сарычев, долговязый, сутуловатый майор средних лет прошёлся взад-вперёд вдоль шеренги новобранцев. Скользнул по лицам внимательным взглядом, улыбнулся, приветствовал по уставу. Они по уставу ответили. Майор коротко и ярко рассказал историю полка с самого начала войны. Казалось бы, что вдохновляющего в череде разгромов и отступлений, дорогой ценой добытых, не частых пока успехов? Однако Сарычев находил слова, вселял в своих бойцов уверенность, что как ни трудно воевать после такого начала, а фашистов мы всю дорогу от границы били, бьём и рано или поздно добьём до победного конца. Митька вытянулся в струнку, гордо расправил плечи, глаза его горели, руки сжимались в кулаки. «Повезло! За таким командиром хорошо в огонь и в воду. И до медных труб доживём, дай бог!» Майор передал слово своему замполиту. Тот пару минут проговорил об обстановке на фронтах, глянул на часы и поскорее закруглился. Этот человек Митьке не понравился. Хотя мало ли почему он такой серый, помятый, и нудно повторяет сводку, вместо того, чтобы вдохновлять на подвиги?
– Кто добровольцы в полковую разведку, шаг вперёд, – майор кивнул в сторону рыжего. – Вот ваш будущий командир, лейтенант Чудов.
В ясном свете утра сделать выбор оказалось совсем легко. Семеро молодых ребят шагнули из строя, Митька в том числе. Сарычев, глядя на добровольцев, улыбался с какой-то затаённой грустью.
– А теперь, бойцы, давайте знакомиться еще раз, – командир разведвзвода широко, пружинисто шагал по заиндевелой земле, семеро новобранцев поспешали следом. Утренний ветерок нёс им навстречу дым и упоительные запахи горячей еды от полевой кухни, – Меня зовут Рэм Викторович Чудов. Можно по фамилии, можно просто Рэм, но без панибратства. Вы все тут добровольцы. Надеюсь, я вижу перед собой патриотов и будущих героев. Но если у кого в голове глупости – уйти за линию фронта и перебежать к фашистам – лучше сразу сдайся в особый отдел.
– А что, перебегали так? – спросил Митькин ночной сосед, конопатый Женька.
– Раз, в соседнем полку. В моём взводе предатели долго не живут, и трусы тоже. Зато храбрым и верным – хорошо. У вас есть долг, честь и своя жизнь. Все это вы обязаны положить на защиту этой земли.
Митька рысил позади всех, внимательно ловя каждое слово Рэма. За свои восемнадцать рабочий паренёк встречал лучших ораторов. Будто лейтенант не слушает радио, не читает газет? Там же есть все готовые, правильные фразы. Или слушает, читает, но зачем-то решил сказать по-своему? Кто он такой, и почему глаза светятся? Днём почти не видно, и другие не замечают. Но светятся же! А ещё ночной намёк про сказку, которая поможет бить немцев…
Котелок горячей каши отвлек Митьку от раздумий. Новобранец очень старался черпать ложкой поменьше, жевать подольше, а всё равно посудина мигом показала дно. Выскреб дочиста, вытер кусочками хлеба. Пришло и накрыло ощущение блаженной сытости. Митька захмелел от еды, как бывает после долгой голодухи, холода и нескольких полубессонных ночей.
Рэм съел свою порцию, а теперь присел на бревно напротив Митьки и смотрел, как тот дохлёбывает из кружки кипяток. Спросил:
– Ты как призвался?
– Очередь пришла. Призвали, я и пошёл, – Митька ждал обычного вопроса, сколько ему на самом деле лет, но Рэм спросил другое:
– А если бы очередь не пришла?
«Если бы, да кабы, да во рту росли грибы. Кабы все фашисты разом передохли!» Но почему-то не сказал этого вслух – поискал в себе ответа по существу:
– Стоял бы за станком. Потом учиться пошёл, на инженера. Я в школе почти отличником был.
Лейтенант прищурился:
– Семья есть?
– Мамка, сёстры и младший брат. Батька и старший на фронте погибли, – Митьке вдруг захотелось разреветься, как маленькому. Совсем развезло: от сытной еды, от того, что рядом оказался кто-то большой и сильный… Чужой человек. Командир… Митька сдержался. Помолчал. Добавил, шмыгнув носом. – Данькина похоронка пришла за неделю, как мне призываться.
– Значит, у тебя есть за кого мстить врагу. Это правильно, – твёрдо сказал Рэм.
В Митькиной голове разруха, гибель близких, враги, которым приходится мстить, и просто гнать в шею с родной земли, никак не вязались со словом «правильно». Но возразить не успел, командир задал новый вопрос.
– Враг у тебя впереди. А что за спиной? Что ты защищаешь?
Митька, не задумываясь, но от души, припечатал единственным, коротким и ёмким словом:
– Родину.
– А что для тебя Родина? – не унимался рыжий.
– То есть как, что? Страна, земля, люди… Коммунистическая партия, Сталин.
– Так может, без тебя всё это защитят? А, будущий инженер? Пока ты будешь жить и изобретать для Родины что-нибудь полезное? – искры в чужих зрачках, не греющий, обжигающий жар.
– Рэм, ты что, издеваешься? По-твоему, меня из строя силком тащили? Может, изобрету, но потом. Сначала нужно фрицев прогнать. После отца и брата – моя очередь. А через полгода двоюродные пойдут. Нас много ещё, Сониных и Камышевых.
Лейтенант молчал, смотрел непонятно. Мерцало алое, будто зарницы дальних пожаров. Митька ещё сильнее разозлился. Думал промолчать, однако языка за зубами не удержал:
– Командир, ты сказал: «Должны всё отдать на защиту этой земли». Знаешь, по-моему, ты плохо сказал: «этой». Неправильно. Она же наша, родная, – солдатик положил руку на мёрзлую кочку так, будто под его ладонью было что-то живое и чувствующее. Щека матери, грудь любимой, плечо друга, холка верного коня. Лёгкое касание: почтительное, ласковое и хозяйское одновременно. – Нельзя, чтобы по нашей земле фрицы ходили. Ну нельзя, и всё тут. Понимаешь, Рэм, что я хочу сказать?
Опасность! Эти огненные глаза умеют метать молнии? Но рыжий на мгновение приспустил заслонки век: раз, и ничего. Лишь протянул со странной интонацией:
– Понимаю. Куда лучше понимаю, чем ты думаешь.
Кажется, Митька сравнял счёт, задев собеседника по больному месту. Знать бы ещё, по какому, чтобы в другой раз не нарываться. Пока думал, лейтенант опять озадачил его:
– Умеешь колдовать?
Митьке с раннего детства велели помалкивать об этом… Или очень внимательно выбирать собеседников! Разведчик спросил так, что достаточно кивнуть в ответ. Рэм улыбнулся:
– Молодец, что не отпираешься. Кто-нибудь тебя учил?
– Бабушка, немножко.
– А что ты умеешь?
– Могу ненадолго прикинуться другим человеком. Могу отвести глаза, чтобы меня не замечали. Чую опасность, и для других тоже. Чую, когда врут, и настроение чужое. Ещё фокусы разные, которые получаются с пятого на десятое. Шарик по столу взглядом катать, огонь разжигать без спичек… Рэм, давай уйдём с открытого места, сейчас что-то будет.
– Будет. Это называется беспокоящий огонь. Немец каждый день по площадям бьёт.
К полудню Митька точно знал, что артобстрел не лучше бомбёжки. А ночью полк перебросили на передовую. Второй эшелон занимала свежая, недавно переформированная дивизия. Командование то ли планировало наступать на этом участке, то ли, наоборот, опасалось вражеского прорыва. Пока весенняя распутица сдерживала всех, и фронт стоял, но спокойной жизни у солдат не бывает.
Война оказалась, в первую очередь, запредельно тяжёлым, выматывающим жилы трудом. Рядовой Сонин учился на ходу. В сумятице исковерканной земли, металла, огня и крови учился держать в порядке своё оружие, обмундирование, а главное, себя самого. Сквозь адский грохот канонады учился слышать и понимать приказы, точно следовать им. Перебегать по траншеям с тяжёлым автоматом в руках, не спотыкаясь и не отставая от более рослых товарищей. Высматривать, ловить на мушку и упокоевать навсегда фигурки в проклятущей серой форме. Один убитый фриц – точно на счету, второго Митька, кажется, ранил.
Лейтенант Чудов оказался настоящим командиром, правильным. Тридцать человек под его началом (вместо штатных пятидесяти) – глаза, уши, ударный кулак полка. Взвод пешей разведки. Эти отчаянные и непростые люди были идеально сработанным коллективом, куда Митька за считанные дни вписался, как патрон в обойму. Счастье – кабы смерть не кружила ежесекундно возле каждого из них, кабы не горела под ногами родная земля.
– У меня сегодня пятый, – похвалился за ужином Ванька Колыванов.
Ещё до войны Митька гордился своей меткостью: один из тех мальчишек, что никогда не пройдут мимо тира и берут на соревнованиях призы. Но промысловому охотнику, у которого вся жизнь в тайге с ружьём, он не годился в подмётки, потому завидовал.
– Убил? Как белку, в глаз?
Ванька поморщился: рад бы прихвастнуть, но комвзвода не одобряет малейшего вранья в делах войны, и очень убедительно донёс это до своих бойцов.
– Не знаю, может, упустил подранка. Стрелял на предельной дальности, в грудь. Он свалился в окоп, свои утащили. Ну что за дела? Неделю на передовой, а ни одному фрицу в буркалы не посмотрел, прежде чем на тот свет спровадить, – обладатель пудовых кулаков и медвежьей силы пригорюнился над вылизанным до блеска котелком. – Гвоздим изо всех стволов и калибров. Мы – их, они – нас. Только у Рэма троих выбили. Гришка и Саид, может, вернутся, а Женьке со святыми упокой. Сил нет, как хочу самолично, накоротке с гадами посчитаться. Когда уже пойдём в рукопашную!
– Пойдём. Завтра или послезавтра. Спорим, будет приказ взять бугор с пулемётными гнёздами, напротив второго батальона? – Митька ляпнул наугад, и понял: да, непременно пойдём. Пойдём и возьмём, потому что пора. Но раз предчувствие такое яркое, значит, жди неприятностей… Нет, держи ухо востро, мысленно поправил он себя.
– Посмотрите, товарищи, на восходящую звезду тактики и стратегии. Хоть кому-то пошла впрок моя наука, – это Горюнов Виктор Петрович подошёл и сел за стол, подвинув Митьку. – Комвзвода с замполитом только что вернулись из штаба. Сказали, завтра утром мы со вторым батальоном будем брать ту высотку. Не бугор, рядовой Сонин, запомни, а высотку. Уж назвал бы образно: Чирей, к примеру. Но за правильное понимание оперативной обстановки – хвалю.
Ванька и другие разведчики, кто сидел за общим столом в большом блиндаже, рассмеялись, Митька покраснел до корней волос. Про старшего сержанта Горюнова, который по поручению комвзвода учил бойцов военной теории, Митька знал: тот попал в разведку из штрафников, а до войны был в высоких чинах, преподавал то ли в военном училище, то ли в самой академии. К Митьке строгий и въедливый Горюнов благоволил: заслуженно, в общем. Но сейчас хвалил не по делу, оттого стыдно. Впрочем, не важно. Гораздо важнее не сдрейфить завтра, в первой настоящей атаке. Маленький солдат особенно опасался того, чего страстно желал «медведь» Колыванов: рукопашной.
Артиллерия старательно вбивала фрицев в землю. Задача пехоты – вслед за огневым валом ворваться на немецкие позиции, подавить пулемётные гнёзда и закрепиться на том самом бугре, то есть высотке. Они поднимались в атаку, когда Митьку внезапно накрыл ужас почти неминуемой гибели. Стоит шагнуть из окопа – даже мокрого места не останется, только дымящаяся воронка! Смерть уже разогналась в стволе орудия, уже летела сюда, с визгом разрывая воздух – случайный недолёт, ошибка артиллериста. Панический ужас скрутил в узел Митькины потроха, парализовал мышцы, затуманил рассудок. Митька видел, будто сквозь пелену: товарищи подбираются перед прыжком на бруствер, перед отчаянным рывком к чужим окопам. Но прислонил автомат к земляной стенке, сел на корточки, сжался в комок, изо всех сил стараясь окружить себя непроницаемым коконом. Так, чуял, уцелеет.
Его даже перестали замечать. Жора Марчук, весёлый одессит, вчера делившийся махрой, едва не наступил на скрюченного солдатика. Мимо лица мелькнули вверх сапоги. «Жорку накроет. И Рыбакова. И Ваньку Колыванова. А тех, кто в цепи дальше, не заденет». Даже не мысль, просто знание. Сильнее, чем от страха, Митьку перекорёжило от неправильности происходящего. Видел наперёд, что товарищи сейчас погибнут, а что делать? Весь выбор: отсидеться на дне окопа или встать и умереть вместе с ними. Злая обида на судьбу, которая подкинула такую подлянку – и миг озарения. Шанс! Кажется, Митька успевал. Жорку мог спасти, почти не рискуя собой, а других…
Труднее всего начать распрямляться из дрожащего комочка. Поднял голову, потянул руки, как в дурном сне. Дальше – легче. Ухватил за сапог почти выскочившего наверх Жорку, дёрнул на себя. Одессит потерял равновесие, рухнул обратно в окоп, матерясь во всё горло.
Стремительный рывок наверх, три шага наискось, плашмя под ноги Рыбакову, чтобы тот споткнулся и кубарем полетел через Митьку. Пропустить его над собой, привстать и со всей дури залепить Ваньке вдогон, промеж лопаток, увесистым комком земли. Не обратит внимания или застынет столбом – пропал, упадёт – живой… Прежде чем самому ткнуться носом в землю, Митька успел заметить: сибиряк низко присел, закинул руку за спину, испуганно шаря по тому месту, куда попало. Кажется, бегущий впереди Рэм обернулся через плечо, померещились две алые искры.
Снаряд долетел и ухнул в землю. Поднял её на дыбы, перемешал с воздухом, огнём, осколками металла, и Митька на какое-то время провалился в небытие.
Кто-то потянул его за сапог, Митька дрыгнул ногой в ответ. Удивился, как трудно шевелиться, и тяжело дышать. Попробовал подтянуть под себя руки, приподняться. Понял, что завален с головой, но его быстро откапывают. Взяли за шиворот и вытащили, будто репку, из рыхлой земли. Сел, проморгался. Прямо перед ним, на корточках, лейтенант Чудов. Что-то говорит, разевает рот, но слышно лишь тонкий, на одной ноте звон. Рядом мнётся Жорка с забинтованной головой и двумя автоматами в руках. Чуть поодаль санитары укладывают кого-то на носилки.
Осторожно покрутил головой, прижал ладони к ушам, ощутил жидкое и горячее. Из носу тоже бежала юшка. В остальном, кажется, цел. Рэм что-то сказал Жорке. Тот помог Митьке встать и куда-то повёл, заботливо поддерживая. Обоих мотало из стороны в сторону, как пьяных.
В медсанбате Митьке показалось хуже, чем на передовой. Умирают много там и тут, но там хотя бы злой азарт боя, а здесь только боль, боль, боль и ошеломляющая беспомощность вчера ещё здоровых, сильных людей. Даром, фронт почти не движется! Что же бывает во время большого наступления? Митька очень быстро понял: медиком не станет никогда. Просто не сможет. Но чуть отдохнув и оклемавшись, начал помогать санитарам. Он ведь не ранен и вполне здоров. Подумаешь, болит и кружится голова, всё тело ломит, в ушах непрерывный звон, в глазах – серая пелена. И словно что-то очень важное выгорело в нём дотла, истратилось. Но жалел не себя – других. Колыванову оторвало руку выше локтя, Рыбакова контузило намного тяжелее, чем Митьку.
– Отвоевали ребята. В строй не вернутся, но жить будут, – ответил на вопрос о них усталый военврач.
Митька раз за разом вспоминал, прокручивал в уме те секунды боя. Что ещё он мог сделать, чтобы товарищей не так покалечило? Выскочить из окопа мгновением раньше, схватить Рыбакова за ноги, крикнуть Колыванову «Ложись»? Помогло бы, или вышло хуже, задним числом не угадаешь. Вот если бы растянуть на ребят тот кокон, которым сам поначалу закрылся! Жаль, Митька не сообразил этого, да попросту не умеет. Но вдруг Рэм может научить? Не зря же говорил про сказки, которые помогают бить немцев. Одна загвоздка: лейтенант Чудов говорил ещё, что не держит трусов в своём взводе. А Митька в первый миг струсил до паралича. А главная беда, автомат нашли отдельно от хозяина, в окопе.
Подробности Жорка рассказал, когда Митька начал понемногу слышать. Жорку не задело осколками и почти не оглушило, голову попортил уже потом. Окаянную высотку взяли, закрепились, и потери у фрицев больше наших. Разведчики с начала атаки потеряли из виду рядового Сонина, после – долго не могли отыскать его ни среди живых, ни среди убитых. Автомат нашёлся быстро, а самого так засыпало, одна пятка от сапога торчала. Взводный откопал. А что он у Митьки спрашивал? Жорка не запомнил и не прислушивался.
Митька думал о будущем разговоре с командиром с большой опаской. Сам для себя подвёл баланс: поступив сообразно чутью и здравому смыслу, спас четыре жизни. Твёрдо знал, что эта маленькая победа останется с ним навсегда и ляжет в копилку общей победы. Только здравый смысл – здравым смыслом, а устав – уставом. Митька многое не понимал пока в механике войны, в решениях, которые принимают облечённые властью люди, потому боялся. Но однажды выскочив из окопа навстречу худшей опасности, теперь не хотел дрожать в уголке. Едва восстановился слух, и земля перестала уходить из-под ног при каждом резком движении, сразу начал проситься обратно на передовую.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант. Разрешите доложить, рядовой Сонин из медсанбата явился.
Комвзвода Чудов сидел в блиндаже над картой, с циркулем в руках. Между рыжих бровей залегла морщинка напряжённого раздумья. Услышал Митькино приветствие – нахмурился, явно сбитый с мысли.
– Вольно! Как самочувствие?
– Хорошее. Отдохнул, голова прошла, слышу. Отпросился у медиков – отпустили.
– Не рановато? – внимательные карие глаза смерили маленького солдата с ног до головы, и Митька удивился, что не видит алых искр в зрачках Рэма.
– Я решил, что среди своих быстрее поправлюсь, – Митька вздохнул, как перед прыжком в холодную воду. – А ещё хочу объясниться за брошенный автомат.
Комвзвода указал на скамейку:
– Раз имеешь, что сказать, сядь и говори. Времени тебе на это – две минуты.
Рассказ звучал дольше, чем занял тот эпизод в бою, Митька уложился в минуту. Закончил. Посмотрел на командира – Рэм продолжал хмуриться:
– Значит, я тут пресекаю кривотолки, что мой разведчик побежал в атаку без оружия. Говорю, разбросало взрывной волной: бойца в одну сторону, автомат в другую. А ты на самом деле забыл его в окопе? Когда ринулся спасать товарищей. Так?
– Так точно, товарищ старший лейтенант.
– А чем докажешь, что не сочинил всё от начала до конца?
Митька заранее не предусмотрел такой поворот. Даже не сомневался, что Рэм поверит. Отчаянно стиснул маленькие, как у ребёнка, кулаки:
– Ничем. Но ты же чуешь враньё, командир. Знаешь, я не вру!
– Допустим. Но зачем ты решил мне это рассказать? Дело прошлое, я тебя не спрашивал. Зачем? Отвечай по существу!
Митька глянул исподлобья. По существу, так по существу!
– Рэм, зачем ты… – осёкся. – Товарищ командир взвода пешей разведки, зачем вам понадобился растяпа, который заблудился между землянкой и сортиром? Сказку обещали рассказать – не рассказали?
Он ждал, командир разъярится. А рыжий, наоборот, разгладил морщины на лбу и выдохнул, словно сбросил с плеч тяжесть:
– Будет тебе твоя сказка, Сонин. Давай-ка без чинов.
Встал, отошёл в занавешенный плащ-палаткой дальний угол. Пошуршал там, вернулся, брякнул на стол браслет из тусклого зеленоватого металла. Снова сел напротив Митьки:
– Это, разведчик, твой пропуск в сказку, – положил рядом с браслетом овальную подвеску на цепочке. – А это часть будущего, особо секретного задания. Никому кроме тебя доверить не могу, больше никто у нас в полку колдовать не умеет.
– А ты сам, Рэм?
– Умею, но один не справлюсь.
Митька посмотрел на лежащие перед ним вещицы – никогда таких не видел. Озадаченно глянул на Рэма:
– Что мне с этим делать?
– Для начала скажи, что ты думаешь о прежнем хозяине этих вещей.
– Думаю, это была хозяйка. Не могу представить такое на мужчине. Да и браслет маленький.
– Вообще, прав, но тебе будет впору. Дай руку.
Рэм ловко расщёлкнул металлический обруч на две половинки, снова застегнул его на Митькином запястье. Браслет сел на место, как влитой. Солдат не ждал, что вещица такая тяжёлая. Ожидал прикосновения холодного металла, а почувствовал тепло, и оно радостно побежало по жилам, как «наркомовские» сто грамм. Удивлённо распахнул глаза, приоткрыл рот, чтобы спросить…
– Хорошо, да? – Рэм улыбался, зрачки у него полыхали огнём, как прежде. Или к Митьке вернулась способность видеть тайное? – Одна прекрасная ведьма носила некогда этот браслет. В нём хранится колдовская сила… Ты, разведчик, уже набрался ею под завязку, надолго хватит. Браслет мне пока вернёшь. Когда понадобится, дам снова. А медальон повесишь на шею, под одежду, и не будешь снимать ни днём, ни ночью.
Прекрасная ведьма, значит? Митька украдкой, опасливо погладил тёплый металл. Расставаться с вещицей очень не хотелось, но ходить с такой штуковиной – в лучшем случае, товарищи засмеют. Скрепя сердце, протянул руку Рэму.
– Сними, пожалуйста.
Браслет был тёплый, а подвеска льдинкой скользнула за ворот. Митька передёрнул плечами. Рэм спросил:
– Медальон холодный?
– Очень!
– Если начнёт согреваться, сразу сообщишь мне.
– Что это значит?
– Играл в «холодно-горячо»?
– Холодно – далеко от того, что ищешь? А что там?
– Тайник. Есть приказ его найти. – Рэм спрятал браслет в карман галифе, подвинул к себе карту. Митька проследил направление взгляда: куда-то в немецкий тыл. – Весь разговор – между нами. Никому ни слова, и медальон не показывай. Понял, рядовой Сонин?
– Так точно! – Митька пару секунд подождал, не скажет ли командир чего-нибудь ещё, но тот молча хмурился над картой. – Разрешите идти?
– Иди. На ночь поставлю в боевое охранение, готовься.
В боевом охранении Митька уже бывал. Лежал в крошечной стрелковой ячейке впереди самой первой траншеи, сжимал в руках автомат, до рези в глазах вглядывался, не шевельнётся ли чего на вражьих позициях, на нейтральной полосе? В тот раз пережил ледяную, до стука зубов и немеющих пальцев, ночь без происшествий. А на рассвете убил своего первого и единственного пока фрица, неосторожно вылезшего на бруствер полюбоваться восходом солнышка… Две недели прошло, ночи не потеплели. Когда уже придёт настоящая весна?
Рэм возник из темноты, угнездился в ячейке рядом с Митькой:
– Тихо?
– В моём секторе тихо, товарищ старший лейтенант.
– Пойдём сейчас в немецкий тыл, на рекогносцировку. Пары часов, думаю, хватит.
Митька поперхнулся вопросом: «Вот так запросто?» Основная работа разведчика – лазать по вражеским тылам. Но пока сам туда ни разу не ходил, кажется: за линией фронта, как на том свете, жизни нет. Митька подумал, им предстоит долго и осторожно ползти по ничейной земле, резать колючую проволоку, пробираться по чужим окопам. Но Рэм сказал:
– Закрой глаза и не открывай, пока не скажу.
Сгрёб Митьку в охапку вместе со всей амуницией и шагнул… Нет, похоже, спрыгнул вниз с обрыва. Куда ещё вниз – из ямы?! От изумления Митькины глаза распахнулись сами собой. Рэм крякнул, приземляясь посреди заросшего бурьяном поля. Деловито осмотрелся по сторонам. Объяснил между делом:
– Это называется портал. Медальон холодный?
– Д-да, – у Митьки разом возникло столько вопросов, что даже заикаться начал.
Рэм отметил что-то в блокноте, подсвечивая малюсеньким, наверное, трофейным фонариком.
– Пошли дальше!
На этот раз Митька не закрывал глаз, когда перед Рэмом закрутилась в воздухе багровая воронка, и командир шагнул туда, снова подхватив его на руки, как маленького. Вывалились из такой же воронки в другом месте. Неудачно. Рэм не устоял на ногах, оба покатились кубарем по склону оврага. Командир мигом вскочил, поднял за шиворот помятого, в репьях, Митьку.
– Медальон холодный?
– Да. Где мы?
– За линией фронта. За мной, быстро.
Они пробежали к началу оврага: Рэм впереди, Митька следом, стараясь не отставать. Командир наклонился, положил на землю какой-то мелкий предмет. Снова пояснил:
– Маячок для наведения портала, на будущее.
Выскочили из оврага на ровное место. Рэм стоял в рост и озирался, никого не опасаясь, потом сделал ещё одну пометку в блокноте. Митька спросил:
– А если фрицы?
– Здесь нет никого живого. А если будут, нас не увидят. Это называется морок. Ты говорил, сам умеешь.
– Да, но…
– Пошли дальше. За мной!
Снова багровая воронка, шаг в неизвестность. На этот раз Митька сам прыгнул вслед за Рэмом, и тут же по колено провалился в жидкую грязь. Заболоченная пойма ручья, лес вокруг. Где-то совсем близко урчит мотор, отчётливо слышна чужая речь.
– Немцы! – шёпотом кричит Митька, хватаясь за автомат.
– Да, – в полный голос отвечает Рэм. – Не дёргайся. Говорю, они нас не видят и не слышат. Медальон холодный?
– Холодный, – чтобы оправдать себя за мгновение испуга, Митька деловито спрашивает. – Мы посмотрим, что тут у них?
Еще одна пометка в блокноте.
– Посмотрим, но не сегодня. Идём дальше.
Митька сбился со счёту, сколько раз они шагали в воронки порталов. Сколько раз вываливались из них с риском переломать ноги или шею, быстро озирались, иногда сразу уходили следующим порталом, иногда перебегали куда-то. Рэм делал свои пометки, изредка клал на землю маячки, похожие на старинные тёмные монеты. Медальон оставался ледяным. Один раз чуть потеплел, и Митька сказал об этом командиру. Тот хмыкнул, глянул на часы: трофейные, со светящимся циферблатом и стрелками. Несколько секунд постоял в раздумье, сделал пометку и решительно вызвал следующий портал.
– А здесь он опять холодный.
– Идём дальше.
Командир оказался двужильным. Молодой солдат взмок, запыхался и еле ноги переставлял, а на выходе из очередного портала просто рухнул ничком в бурьян.
– Рэм, дай вздохнуть.
– Холодный?
– Да.
– Ладно, дело к рассвету, идём домой.
Рэм вскинул Митьку на плечо, а через миг стряхнул в ячейку боевого охранения. Сам умостился рядом, вытер пот со лба, поправил фуражку. Всё-таки он тоже упрыгался, даже зрачки-уголья почти угасли. Несколько раз глубоко вздохнул, осмотрел нейтральную полосу в Митькином секторе обстрела. Спросил глуховатым усталым голосом:
– Есть вопросы? Спрашивай, разрешаю.
Вопросов у Митьки было столько, что даже непонятно, с чего начать. Перевёл дух, глотнул воды из фляги, откашлялся. Очень хотел закурить, но знал и уважал за командиром такую причуду: напрочь не выносит табачного дыма.
– Рэм, а ничего, что мы оставили мой участок без присмотра?
– Мне нравится, как ты подходишь к делу, Сонин. Ответственный, хорошо. Но будешь на моём месте, имей в виду: только у плохого командира оборона держится на последнем гвозде, на единственной боевой единице. У хорошего всегда предусмотрен запас. Я предупредил Горюнова и Пронина, что потаскаю тебя по ничейной земле, и они смотрели в оба. А если бы тут началось что-то серьёзное, я узнал бы сам, и мы сразу вернулись.
– По ничейной?
– Удивляешься, что я требую ото всех кристальной честности, а сам вдруг солгал своим лучшим бойцам? Всегда говорил, и повторю: нельзя врать соратникам. Для тщеславия, для прикрытия трусости или ошибок, для себя – нельзя. Для дела – иногда приходится. Такова наша работа, разведчик. Поиск тайника – секретное задание. Сказки тем более не живут без тайны. Сам знаешь, колдовства в мире как будто бы вовсе нет. Так что правда для всех такова: мы с тобой ходили на нейтральную полосу, не дальше. Твои соседи собственными глазами видели, как мы туда уползли, а потом вернулись. Всё тот же морок.
Трудно уложить услышанное в усталых мозгах. Митька немного отдышался, и сразу начал мёрзнуть, как бывает после нервного напряжения и работы на измор.
– Эй, ты чего зубами лязгаешь? Грейся! Сам устал, а колдовскую силу почти не истратил, вся при тебе.
Но Митька не умел одновременно думать над важными вещами, разговаривать и греться колдовством. Только закутался поплотнее в шинель и плащ-палатку. Смотрел на немецкие позиции, позади которых они с Рэмом только что были, и, набравшись духу, задал главный вопрос, который носил в себе всю дорогу:
– Командир, а ты можешь наколдовать портал к Гитлеру? Пристукнуть бы его, и сразу войне конец! Пусть бы фашисты поймали, пытали, убили, пусть бы никто из наших никогда ничего не узнал, не помянул добрым словом…
Показалось, или Рэм усмехнулся в темноте?
– Не всё так просто, рядовой Сонин. Портал легко строится в знакомое место или на маячок. Можно рассчитать по хорошей карте. Штабная – так себе, мы с тобой дважды чуть не навернулись. Можно навести портал на конкретную личность, если имеешь что-то с тела: волосы, ногти, кровь, слюну. А теперь, разведчик, прикинь задачи для агентуры, чтобы подготовить операцию.
Митька немного подумал и начал перечислять: горячо, азартно, загибая пальцы на каждый пункт будущего плана. Рэм послушал, покивал – хлопнул по плечу, обрывая на полуслове:
– Правильно Горюнов тебя хвалит, голова работает. А теперь, Митька, заруби себе на носу. Технически, возможно сделать, как ты говоришь. Сложно, но можно. А практически – мы не имеем права. Твои предки сами прочертили границу, за которой сказке места нет. Если…
Взрыв на нейтральной полосе, и тут же беспорядочная пальба с немецкой стороны, и ответная – с нашей, в небе вспыхнуло несколько осветительных ракет. Рэм коротко ругнулся, ужом скользнул из окопа. Митька снял с предохранителя автомат и стал выцеливать, не высунется ли где неосторожный фашист? Засомневался, что попадёт: после сумасшедшего марш-броска руки заметно тряслись. Дал очередь по брустверу немцев наугад, внося свою лепту в общее «веселье».
Когда сменился, узнал: Максим Зотов и Жорка-одессит ходили за «языком». На обратном пути подорвались на минном поле. Зотов и пленный немец отделались легко, а Жорка умер, пока вытаскивали к своим.
Услышав новость, Митька оцепенел. Жорка – не первый из разведчиков, убитых при нём. И просто хоронили, и собирали кровавые клочья, которые остаются от человека после прямого попадания снаряда или мины, но… Нет, даже не то шарахнуло, что однажды исподтишка спас этому человеку жизнь, а потом успел подружиться. «Как же так? Мы с Рэмом полночи носились по немецким тылам. Горя не знали, только устали как собаки. Порталы, морок… Захоти командир взять «языка», упаковал бы без шума и пыли… Жоркино любимое выражение… Хоть генерала какого – без шума и пыли. Не захотел, послал Зотова с Жоркой, и тот погиб».
Митька не сомневался в праве любого из командиров посылать его самого и других бойцов на смерть. Даже право на ошибку за ними признавал, с юной щедростью и великодушием. Но как это – не сделать, когда можешь что-то сделать для победы?
Полумёртвый от усталости и свалившегося поверх горя, у входа в жилой блиндаж Митька всё-таки принялся счищать с себя репьи и грязищу. Рядом чистился Горюнов.
– Я смотрю, Рэм водил тебя аж до самой Жмени? Быстро вы обернулись.
Речушка под названием Жменя протекала на стыке позиций второго и третьего батальонов, далеко от места, где разведчики сидели в боевом охранении. Митька очень уважал Горюнова, ценил его уроки и просто беседы на отвлечённые, иногда неожиданные темы. Однако сейчас говорить ни с кем не хотелось, а о тех вещах, о которых хочется – приказано молчать. Митька всё-таки переспросил по привычке:
– Виктор Петрович, как вы узнали?
– Элементарно, Ватсон! На нейтральной полосе залезть в торф можно только в пойме Жмени, ближе – всюду глина, – сержант улыбнулся: сверкнули стальные зубы, блеснули стёкла подвязанных тесёмкой очков. Будь Горюнов помоложе и меньше трачен жизнью, длинное лицо его, правда, подошло бы знаменитому сыщику из книжки. – Боязно первый раз ползать между нами и немцами?
Митька отрицательно мотнул головой:
– С Рэмом – совсем не боязно, – и здорово, когда можно говорить чистую правду. Да, правду!
– Понимаю, Мить. У тебя Чудов – первый командир, у меня, может, последний. А было у меня их с Первой Мировой не перечесть, всяких. А смотрю на этого рыжего мальчика и думаю: лучше офицеров просто не бывает. Рождён для войны, живёт ею и дышит, – чрезмерная похвала бывает скрытой издёвкой, но Митька почувствовал, Горюнов говорит искренне. А тот помолчал и добавил с досадой. – Иногда думаю: даже слишком хорош, чтобы быть настоящим.
– Что значит, ненастоящий? Виктор Петрович, вы что-то знаете? Или просто так, – Митька сдержал непочтительное слово, – Выдумываете?
Острый взгляд сквозь очки:
– О нашем комвзвода – ничего плохого, только хорошее. Он делает всё, что должен делать по должности, и даже чуть больше. Но я встречал таких раньше и знаю: друзей среди нашего брата у них не бывает. Понятия не имею, что ему от тебя нужно, какими сказками он тебя кормит. Только держи с ним ухо востро, Митя. Уважай, бери пример, учись, но в душу не пускай, – Горюнов резко вытряхнул шинель, развернулся и ушёл в блиндаж.
Как ни странно, мутный разговор Митьку не добил, а напротив, взбодрил. Главное про командира Горюнов сказал от души и всего своего опыта: «делает всё, что должен, и даже чуть больше». Что там за старые обиды – какая разница, главное, не на Рэма.
На этот раз не было никаких порталов. Десять разведчиков во главе со старшим лейтенантом Чудовым просочились к фрицам в тыл именно так, как Митька всегда себе это представлял. Очень удачно, быстро, тихо. И чем дольше сохранится тишина, тем больше сведений о втором эшелоне немцев, о позициях артиллерии и танков, о расположении штабов и наблюдательных пунктов передадут разведчики своим по рации. Если повезёт, сами выйдут обратно. Если совсем повезёт, приволокут с собой фашиста чином повыше ефрейтора, стоившего жизни Жорке.
Тишина сохранялась больше суток. Ходили опасно, Митька был уверен: Рэм понемногу отводит фрицам глаза. Сам, как умел, занимался тем же. Время от времени маленький солдат узнавал места, где они были в прошлый раз, но обстановка за три дня здорово переменилась. Тогда враги стояли на месте, теперь пришли в движение. По ночам, со строгой светомаскировкой, перемещали людей и грузы, копошились в лесных массивах. Рэм сказал, что об этих перемещениях и копошениях доносит авиаразведка. А кто, чего, куда, сколько – нужно выяснить точно, прежде чем фашисты попрут на нас. Если командование прикажет ударить самим – тем более.
Рэм рискнул умыкнуть этого офицера, пока его охрана выталкивала застрявшие в грязи автомобили. «Языка» взяли, при нём – целый портфель документов, но уйти тихо не смогли. Завязалась перестрелка, разведчики сразу потеряли троих убитыми. Пока отрывались от преследования, оставили в лесу ещё четверых, в том числе радиста, и рацию разбило пулей.
На рассвете Чудов, Горюнов и Сонин с пленным немцем прятались в кустах на берегу речки Каменки, в полтора раза дальше от фронта, чем пять часов назад. Канонады почти не слышно, в цветущем ивняке поют-заливаются птицы. И ночь наконец-то тёплая, и лес начал одеваться в листву. А утро грозит стать последним, потому что на гребне холма зоркий Митька разглядел идущих цепью фрицев, а с другой стороны всё ближе лают собаки.
Петля облавы вокруг дерзких русских затягивается, и в стальных, колючих глазах пленного немецкого подполковника – торжество, хотя вряд ли он надеется пережить пленителей. Бледен до прозрачности, левая рука в крови: прилетело от своих, пуля – дура. Митька с брезгливым, жадным любопытством разглядывает врага вблизи. Остро ощущает его боль, страх, предсмертную тоску, но ничего этого фашист не выпускает на лицо. Силён духом фриц, оттого вызывает особую ненависть. Митька рад будет всадить в него предпоследнюю пулю. И очень надеется не дрогнуть, если последняя – себе.
Пока разведчик и пленный выясняют, кто кого переглядит, Горюнов тихо говорит командиру:
– Положение аховое, чуд. Я бы на твоём месте уже плюнул на режим секретности. Или батарейки сели?
Рэм поворачивается, смотрит на сержанта так, будто готов прожечь в нём дыру. Бросает надменным, прежде незнакомым Митьке тоном:
– Ты не маг. Наёмник?
Горюнов криво улыбается:
– Был. Ныне простой человек, боец Рабоче-Крестьянской…
– Что у тебя с собой, кроме различителя? – резко, как на допросе.
– Ничего. Сам знаешь, откуда я пошёл на фронт.
Непонятный разговор, и Митьке очень не нравится повисшее в воздухе напряжение. А фриц, наоборот, взбодрился. Ему-то любая распря среди врагов на руку.
– Хорошо, давай договоримся. Ты сейчас не мешаешь мне в моём деле, я помогаю тебе остаться в живых и занять моё место. Хочешь быть взводным, Петрович? – Рэм говорит так спокойно и уверено, будто держит ситуацию в руках, целиком и полностью.
– А с ними ты как намерен поступить? – Горюнов кивает на Митьку и пленного.
Сержант не уверен ни в чём, и ему страшно, но с отчаянной решимостью отстаивает что-то своё. Митька, забыв о страхе, вцепился в автомат: лихорадочно соображает, не пора ли тут стрелять, и в кого именно? Рэм неприязненно, высокомерно улыбается Горюнову:
– Я не бросаю начатое на полдороге, это дело чести. «Языка» доставим Сарычеву. Рядовой пока нужен мне, а после решит сам. Договорились, товарищ старший сержант?
– Если угробишь мальчишку, пеняй на себя, – поединок взглядов, из которого Рэм выходит победителем. Горюнов склоняет голову. – Договорились, командир.
– Следи за обстановкой, не хочу тратить лишнюю энергию.
Пока Митька хлопает глазами, лейтенант отодвигает его в сторону и садится на корточки рядом с пленным. Бесцеремонно вздёргивает немцу голову за подбородок, на мгновение что-то подносит к носу. Лицо пленника плывёт, глаза стекленеют и медленно закрываются. Судя по глубокому, ровному дыханию, уснул.
– Потащишь его, – командует Рэм Горюнову. Встряхивает Митьку за плечо. – Идём, быстро. После я тебе всё объясню, – командир излучает заразительную спокойную уверенность, будто разведчики не оставили за спиной трупы семерых товарищей, и нет никакой погони на хвосте.
Они шагают с берега в открытый прямо над омутом портал, преследователям остаётся немного крови на примятой траве, больше ничего.
– Рэм, тепло, – то самое место, где в прошлый раз потеплел медальон, который Митька носит на груди. И сейчас – снова.
Рэм удостаивает солдатика мимолётным взглядом, кивает:
– Сюда и шли.
Приказывает Горюнову спрятаться вместе с «языком» в старой, полуобвалившейся землянке и ждать. Если Рэм с Митькой до темноты не вернутся, уходить к своим. Сержант недоволен: поспорил бы, да аргументов нет, потому соглашается.
Тёплое, погожее утро, берёзовые перелески в нежнейшей зелени, птицы поют. Фронта совсем не слышно. Лишь остатки старых, сорок первого года, окопов, ржавая колючка, белеющие кое-где кости, да в земле – неразряженные мины.
– Иди за мной след в след, – Рэм уверено шагает к деревушке на холме.
К бывшей деревушке. Ещё месяц-два назад здесь жили люди, а сейчас запах гари мешается с трупной вонью, и никого. Митька чует: совсем никого живого, кроме отожравшегося воронья, и это чувство пустоты, всеобщей лютой смерти так бьёт по нервам, что он встаёт посреди дороги столбом:
– Рэм, не пойду туда! Давай в обход.
Рыжий оборачивается, солнце светит ему прямо в лицо, заставляет щуриться. Он спрашивает с непонятной, пугающей интонацией:
– Не хочешь подогреть свою ненависть к врагу?
От ветерка с той стороны тошнота подкатывает к горлу, Митька мотает головой:
– Нет! Так бы их самих всех, под корень! Рэм, ты обещал рассказать, как.
– Я обещал объяснить тебе кое-что, но ещё не время. Идём.
И снова Митька подчиняется силе убеждения своего командира, пробегает вслед за ним сквозь мёртвую деревню. Хватает ртом чистый, не отравленный тленом и гарью западный ветер, выдыхает:
– Рэм, теплее.
Спуск к пруду, остатки усадьбы. Когда-то это был настоящий дворец посреди большого, ухоженного парка, с флигелями и службами. Сейчас от прежней роскоши остались полторы закопчённые стены да груды битого кирпича. Чем ближе они подходят, тем теплее у Митьки за пазухой и чернее на душе. Предчувствие?
– Рэм, вы с Горюновым… Почему он сказал, что ты угробишь меня?
– Нервы сдали, вот и напридумывал. Не бери в голову, Митька. Ты нужен мне живым и здоровым.
– А зачем ты обещал ему, про комвзвода?
– Если возьмёт себя в руки, будет мне достойной заменой.
– А ты?
– Найдём тайник, провожу вас, на том моя миссия окончится. Отойду в резерв.
– А что там, в тайнике, Рэм?
– Найдём – посмотрю.
– А я?
– Если поклянёшься никому не рассказывать, что увидишь, то и тебе покажу. Только хорошенько подумай. Заклятие такое, что нарушишь – сразу умрёшь.
– Рэм, это военная тайна или… сказочная?
– А ты думаешь, это разные вещи?
– Раньше не думал, теперь сам не знаю, что думать, – Митька совсем запыхался, но превозмогая колотьё в боку, спешит сказать и спросить всё, что до сих пор не успел. – Ты можешь намного больше, чем делаешь, Рэм. Боюсь подумать, насколько. Почему ты сказал тогда про Гитлера – не имеем права?
– Это ваша политика, и мне запрещено в неё лезть. Категорически. Раз и навсегда. Даже такому, как ты, в лучшем случае позволят командовать полком, армией – уже нет.
– Что значит, даже такому? Разве ты и я – не одно? Мы оба умеем колдовать, ты лучше, но…
Рэм оборачивается, сверкает огненными зрачками с высоты своего роста:
– Как медальон?
– Очень тепло.
– Отставить разговоры, Сонин. Ищи, где станет нестерпимо горячо. Ты готов дать обещание?
– Рэм, а зачем ты повесил эту штуку на меня? Почему не на себя?
– Ты родня тем, кто его делал. Очень дальняя, но всё же. Я – нет. Для меня тайник не раскроется. Обещаешь хранить тайну? Или уложу спать, как немца, пропустишь всё самое интересное.
Митька спрашивает то, что страшнее всего спрашивать, но единственно важно для него сейчас:
– Рэм, а ты точно на нашей стороне, против фашистов?
– Я против фашистов, Митька, можешь не сомневаться. Мы разные, но я, как и ты, защищаю свой дом от вторжения. Обещаешь? Если всё сложится удачно, потом сниму заклятие.
– Обещаю.
– Тогда давай сюда руку и повторяй за мной.
Огненный взгляд, слова клятвы, раскалённая игла пронзает ладонь. Митька уже устал до отупения, а поиски только начинаются.
Солнце – к полудню. Они нашли. Возле беседки в дальнем углу парка медальон разогрелся так, что солдатик, чертыхаясь, вытряхивает его из-под гимнастёрки. Рэм подсказывает:
– Теперь сожми в кулаке и скажи: «Бересклет поддубовик, я гонец Медяны. Отдай, что хранишь».
Митька повторяет, и увесистая металлическая вещица рассыпается прахом, а прямо у ног возникает довольно большой ларец. На фоне царящей разрухи и запустения он выглядит поразительно новым и чистым, хотя работа по виду старинная. Рэм встаёт на колени рядом с находкой, осматривает, водит руками над крышкой, потом осторожно касается. Вид, как у сапёра, разряжающего мину. С явным облегчением командир выдыхает и берёт ларец в руки, открывает крышку. Внутри какие-то ветхие бумаги, а у разведчиков – гости.
Двое. Тощий, долговязый, темноволосый немец, обер-лейтенант, и огромный мужик в гражданской одежде, бородатый и растрёпанный. Стоят в двух шагах, будто выскочили из-под земли. Застали врасплох, Митька запоздало хватается за автомат, жмёт на спусковой крючок – вхолостую. Первый раз заклинило оружие, что за напасть! Командир закрывает ларец, аккуратно ставит на землю, легко поднимается на ноги. Отодвигает Митьку к себе за спину, шепчет:
– Отставить панику. Смотри в оба. Действуй строго по команде.
Митька и присмотрелся: физиономия обер-лейтенанта кажется смутно знакомой, хотя откуда бы? А Рэм приветливо обращается к бородатому, подчёркнуто не замечая фрица:
– Здравствуй, Евагрий. Я выкупаю твою долю этого клада. Орден дал мне полномочия. Назови цену.
Мужик поскрёб пятернёй в косматой бороде и назвал число. Митьку оно потрясло, аж засомневался, в каких деньгах считают, и в деньгах ли? Рэм согласно кивнул и вытащил из кармана блокнот с карандашом, но тут встрял немец:
– Прежде чем ты ударишь с ним по рукам, Евагрий, послушай меня. Я готов предложить за твою собственность немного больше, – чистейший русский выговор, и Митька сразу узнал голос, а следом – лицо.
В прошлый раз, когда Митька видел этого хлыща, его звали Константин Чернов. Он был, якобы, фотокорреспондентом армейской газеты в звании младшего политрука и старым, ещё довоенным, приятелем Рэма. Объявился в полковом штабе, потом ввалился в блиндаж к разведчикам. Мгновенно стал своим в доску, рассказывал новости, балагурил. Митька против воли улыбнулся, вспомнив, как этот Чернов возвышенно, с расстановкой декламировал:
«Однажды товарищ Марина
Готовила суп для скотины
Ушла на минуту
За луком для супа
А муж уж сожрал половину»
Как ребята сперва хохотали, потом обсуждали стих, потом сами начали сочинять смешные и злые частушки про фашистов. Как на следующий день фотокорреспондент со своей «лейкой» по-солдатски сноровисто и бесстрашно ползал по переднему краю в сопровождении Рэма и Горюнова. Как после миномётного обстрела фотографировал убитых и раненых. А когда Митька, обложив корреспондента матом, заслонил умирающего бойца, сказал: «Отойди, Сонин, не мешай. Когда война закончится, такие вещи тяжело и больно будет держать в голове. Но забывать тоже не дело. Фотография – хорошая память. Некоторые архивы живут дольше очевидцев». Митьку потрясла тогда убеждённость корреспондента в собственной правоте, толика печали и неколебимое спокойствие. Померещилось в балагуре нечто основательное, как земля под ногами… И вот, на самом деле он фашист!
Большой мужик смерил Рэма, немца и Митьку одинаково добродушным, с хитринкой, взглядом. Пожал необъятными плечами:
– Торгуйтесь между собой. Отдам всё тому, кто заплатит больше. Мне-то без разницы.
– Откуда ты здесь взялся, Ромига? – в голосе Рэма слышна с трудом сдерживаемая ярость, и Митька до боли в руках стискивает бесполезный автомат.
А Ромига, он же Константин Чернов, спокоен и безмятежен:
– Давно наблюдаю за этим поместьем. Две недели – за твоими перемещениями, Рик. С приставниками я договорился заранее. Ждал, когда же ты, наконец, придёшь с ключом. Колдунёнок знает про нас?
– Что надо, знает. Не твоё дело, нав, – Рэм почти рычит.
– В самом деле, не моё! – ослепительная белозубая ухмылка, знакомая Митьке, и оттого особенно ненавистная. – Твоя цена, чуд?
Утром, когда Горюнов назвал Рэма этим же словом, в рыжем лейтенанте была неколебимая уверенность в своих силах. Горюнов признал силу и подчинился. А сейчас Рэм не тушуется, но подобрался весь. Явно попал на серьёзного противника, и планы пошли кувырком. Кто может быть противником колдуну? Равный по способностям и выучке колдун. Или более матёрый. Митька ощущает себя мелкой тлёй, и даже чутьё не подсказывает, что ему-то теперь делать?
Рэм называет сумму на четверть больше начальной, и начинается торг. Рыжий торгуется размашисто, фриц набавляет цену скупо, по десяточке, однако не сдаётся. Бородатый Евагрий всё сильнее лучится счастьем. В конце концов Ромига фыркает:
– Ладно, рыжий, остановись! Твоя взяла. Но ты уверен, что вашему Великому Магистру нужен этот ветхий хлам за такие деньги? За последнюю цену я ещё готов избавить тебя от неприятных разговоров в Ордене. А то опасаюсь, как бы тебя самого не порезали на пергамент за растраты. Всё-таки товарищ по оружию, жалко…
– Нет, – Рэм быстро черкает в блокноте, вырывает лист, шепчет над ним что-то и вручает Евагрию.
Митька сморгнуть не успел: только что был здесь огромный мужик – раз, и нету. А Рэм и Ромига продолжают стоять над шкатулкой, будто псы над костью. Солдатик в ужасе понимает, что сумасшедшие, невозможные деньги не решили вопрос до конца. Окончательно его решит только сила. Кто там чей товарищ по оружию? Кто на чьей стороне? Пока торговались, Митька потихоньку вытянул у Рэма из кобуры наган, а теперь отступает бочком, стараясь стать незаметным. У него хорошо получается морок, даже Рэм иногда теряет из виду. «А может, отвлеку фашистскую сволочь!»
– Ты здорово подрос, Сонин, – усмехается сволочь, глядя ему прямо в глаза. Зенки чернющие, как ночь в чужом окопе, и взгляд до нутра пробирает. – Стрелять в меня из такой пукалки бесполезно. Рыжий не объяснил, что ли? А форма – маскировка, я не фашист. Мы все тут в некотором роде союзники, враги одного врага. Разберёмся между собой мирно.
– Митька, стоять! – рычит Рэм. – Ромига, я тоже не понял! Мы между собой разобрались уже. Какого х… драконьего ты ещё здесь?
От командирского рыка Митька с маху садится на подвернувшуюся липовую колоду. Таким бессильным и бесполезным идиотом он себя давно не ощущал, аж плакать хочется. Долговязый тонко улыбается.
– Такого драконьего, Рик, что у меня к тебе деловое предложение. Информация за информацию. Я могу рассказать тебе, что именно ты нашёл. Ты за это дашь мне посмотреть записи.
– Может ещё копии тебе позволить снять? Какого мантикорьего хвоста мне быть щедрым? После того, как ты вшестеро взвинтил цену! – Рэм подхватывает ларец подмышку, вскидывает руку знакомым Митьке жестом, собирается вызвать портал. Ужас: неужели уйдёт один? Оставит с этим непонятным, то ли фрицем, то ли кем…
– Я буду очень тебе признателен, если позволишь сделать копии. Думаю, признательность будет взаимная, – не отстаёт Ромига. – Ты заглядывал в рукописи?
– Не успел. Прятала их зелёная ведьма. На верхнем листе – корич. Внутри, очевидно, он же.
– Нет, чуд! Внутри шифр. Личный шифр фаты Медяны. Просто так ты его не прочитаешь, и никто не прочитает. Зато у меня есть ключ от шифра. Копию ключа меняю на копию записей. Согласен?
Рэм недовольно морщится, но Митька чует в нём огонёк растущего интереса:
– Хорошо. Показывай ключ, посмотрим вместе рукописи и решим.
А вот это уже настоящий повод для паники! Снимать копии с толстенной стопки бумаг – дело не на час, не на день. Значит, командир не намерен возвращаться туда, где их ждёт Горюнов с «языком». Они не пойдут обратно через фронт. И судьба самого Митьки… Хотя он поклялся Рэму, что никому ничего не расскажет… Но сбежать не дадут, а постоять за себя, кажется, нечем.
– Что с этим, твоим? – вторя Мишкиным паническим мыслям, спрашивает Ромига.
– Под обещанием, и нужен мне живой, – твёрдо отвечает Рэм.
– Ты взял обещание, ты вернёшь. А мне лишние свидетели ни к чему, – долговязый швыряет Митьке в лицо клубок тьмы, и мир гаснет.
Муравей забрался за шиворот, рука затекла, бок стынет от сырой земли. Митька открыл глаза и увидел профиль своего командира на фоне предзакатного неба. Рэм сидел, чуть откинув голову назад, прикрыв глаза. С таким усталым и, в то же время, умиротворённо-довольным видом, будто только что сдал трудный экзамен. Рыжий мальчик, как назвал его Горюнов, почти ровесник Митьке… Нет, почуял взгляд, обернулся, прожёг своими углями насквозь:
– Очнулся? Сейчас заберём Горюнова с немцем и пойдём домой. Сделаю портал сразу к Жмене, на нейтральную полосу. Там уже времени поговорить не будет, а ты заслужил разговор. Задавай вопросы.
Митька подбирает руки-ноги, садится, озирается – они на выгоне у пруда, между усадьбой и мёртвой деревушкой. Голова трещит, будто от души хряснулся затылком. Или хряснули…
– Рэм, что это было?
Командир хохочет взахлёб, такое у него замечательное настроение. Мотает головой, мол не могу ответить на такой дурацкий расплывчатый вопрос. Митька подбирается и собирается.
– Кто вы такие? Ты, Ромига-Чернов, Евагрий, Медяна, которая спрятала ларец?
– Бывшие, – сквозь смех говорит Рэм. В вечернем свете его короткие волосы, брови, ресницы сверкают как живое пламя. – Прежние хозяева этой земли. Те, кто жил здесь до вас, челов, а теперь… В общем, тоже живут, но очень тихо и незаметно.
– Бывшие? Баре, что ли? – не понимает Митька. – И почему ты говоришь «челы», что это значит?
– Челы – это ты, мой юный приятель, и все твои распрекрасные сородичи: белые, чёрные, жёлтые, серо-буро-малиновые в крапинку. Всё так называемое человечество. Вы считаете себя первыми и единственными разумными в этом мире. А между тем, до вас Земля принадлежала нам, чудам, – Рэм уже не смеётся, а грозно, как танк, нависает над Митькой. – Мы владели Землёй, а потом вы захотели её себе. Всю целиком. Как фашисты хотят сейчас твою страну… Нет, не совсем так. Фашисты убивают всех, кто им сопротивляется или случайно попадает под руку. Если победят, превратят выживших в рабочий скот. А твои предки не делали разницы между воинами и мирным населением. Пленных не брали. Им вообще не нужны были живые чуды. Мужчины, женщины, дети, старики – все сгорели в огне.
Лютая, испепеляющая ненависть в глазах Рэма, и Митька сжимается в комок, прячет взгляд.
– Ты, чел, одной крови с теми, кто убивал моих родичей. Но и с теми, кто сжёг эту деревню, ты тоже одной крови. Ты, русский, и любой немец, вы оба – челы. Вы все для меня одно. Понимаешь?
Распрямиться почти так же трудно, как под обстрелом. И всё-таки Митька смотрит Рэму в лицо и задаёт следующий вопрос:
– Тогда почему ты сказал, что сражаешься на нашей стороне, против фашистов?
– Потому что я действительно сражаюсь на вашей стороне против фашистов. Потому что от исхода вашей, мать её, войны зависит безопасность последнего убежища чудов. И за это я вас ещё сильнее ненавижу. Трусов за то, что воюют плохо, героев за то, что слишком живо напоминают мне о нашем поражении. Всех вместе за то, что понаделали серьёзного оружия. Исхитрились! Даром, что отвергли магию, извели своих магов. Да, Митька, ты тоже бывший. Ошибка природы, обсевок в поле. Твоё место рядом с нами. У челов не научишься ничему, кроме примитивного морока и пары-тройки фокусов. А главное, колдовскую силу не раздобудешь, – Рэм выудил откуда-то и подбросил в воздух знакомый Митьке браслет. Штуковина блеснула на солнце и приземлилась обратно на ладонь командира.
«Сам же учил, Рэм! Когда в тебя целятся, смотри в глаза, а не на оружие. Когда зовут на приманку, тем более смотри в глаза охотнику. Да, мне стыдно, я чувствую вину за древнее душегубство, о котором ты, похоже, не врёшь. И я побаиваюсь тебя, потому что ты сильнее. Но это не повод вить из меня верёвки!»
– Командир, скажи прямо, к чему ты ведёшь? Чего ты от меня хочешь?
– Твоего решения. Пойдёшь со мной в убежище учиться колдовству? Или останешься на фронте, рядовым среди обычных челов?
– Долго учиться?
– Несколько лет.
Митька снова сжимается в комок, закрывает глаза. На этот раз не от страха: нужно сосредоточиться и подумать. Хотя решение уже вертится на языке: «Это моя земля, это моя война, и воевать колдовством здесь не очень сподручно. Значит, не хочу терять время. Может быть, когда-нибудь, после нашей победы».
На СИ: samlib.ru/editors/h/holinadzhemardxjan_t_j/perv...