Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Как-то незаметно накопился довольно большой кусок)
Название: Десница Пращура (История с фотографией, часть 6)
Автор: chorgorr
Персонажи: нав и местные
Категория: джен
Жанр: драма, ангст, экшн
Рейтинг: NC-17
Канон: практически оридж, «Тайный город» где-то очень далеко за кадром
Краткое содержание: Цель у нава-попаданца всё та же: выжить и вернуться домой. Но сил и средств — всё меньше. Или ему только так кажется?
Предупреждения: попаданец, ксенофилия, смерти второстепенных персонажей.
Начало было тут: chorgorr.diary.ru/p215183319.htm
21.06.2018***
В тепле и условной безопасности охотничьего дома Ромигу сразу начало развозить. Пока брёл за Туньей бесконечными коридорами и лестницами, держался из последних сил. Утолил жажду, прилёг — силы и кончились. По ощущениям, которые начали его догонять, всё тело — сплошная магическая травма. Не удивительно: после того, что он делал, и что с ним происходило во время песни Равновесия!
Он отпустил себя то ли в сон, то ли в обморок со слабой надеждой, что отдохнёт — полегчает. Навы живучие. Сразу не умер, значит, выживет и восстановится, иначе быть не может… То есть, бывает, конечно, ему известны примеры. Но рядом ни эрли, ни других навов, сведущих в целительстве, ни даже Вильяры, у которой неплохо получалось его лечить. Значит, либо Ромига отлежится до состояния, когда сможет помогать себе сам, либо не повезло. И даже эмоций по этому поводу нет.
***
Это длится, длится, длится… Девочка-подросток бессильно плачет, дрожит от боли под тяжёлыми до удушья, но почему-то совсем не греющими шкурами. Что с ней приключилось? Звери порвали? Затоптал шерстолап? Упала со скалы, собирая травы? Чужой охотник, беззаконный поганец из вовсе пропащих, ударил её ножом? Гибельные картины мелькают под закрытыми веками, волны смертного ужаса и ужасающего бессилия накатывают одна за другой, будто все эти беды происходят с ней разом. Так не бывает, но слишком больно, слишком страшно, слишком плохо, чтобы вспомнить, с которой из бед она не разминулась на самом деле. Она умирает, умирает и всё никак не умрёт.
Ну зачем, зачем её не отпустили на щуровы тропы? Кто-то, наверное, мама и старый Латира, собрали воедино то, что от неё осталось. Зашили и перевязали раны, спели все нужные песни. Но больно! Как же больно, душно и холодно! Кажется, кто-то сидит рядом, кто-то зовёт её, но почему-то не по имени. Несчастная Яли не понимает этого зова и не хочет ему внимать. Что бы ни произошло с ней, она искалечена страшно, непоправимо: тело всегда знает про себя такие вещи. Усилия целителей оттянули умирающую от края, а зря. Девочка хочет забыться глухим сном, сбежать от боли и ужаса — навсегда.
Кто-то зовёт её по имени, орёт и рычит на два голоса. Потом чья-то рука отвешивает ей жестокую оплеуху. Потом ещё одну. Девочка открывает глаза лишь для того, чтобы сказать, что с умирающими так нельзя: она дочь знахарки, она точно знает!
Однако на ней нет никаких ран. Нигде не болит, и тяжесть шкур больше не давит. Только всё равно ей как-то странно и нехорошо. Зрение мутится, она едва узнаёт логово старого Латиры. Мудрый встряхивает её за плечи, приводя в чувство, мать возится у очага, заваривает травы.
Латира начинает девочке за что-то выговаривать — о, ужас! — она не понимает ни слова. Речь слышит, а все звуки будто кто-то перемешал, перепутал. Лишь своё имя она различает отчётливо: Яли. Пытается ответить — рта не способна раскрыть, ни даже замычать, как немая. И в уме, для безмолвной речи, слова никак не складываются. Страх заставляет её зажмурить глаза, тряхнуть головой — резкое движение будто лавину срывает, она бьётся и корёжится в судорогах. Латира удерживает её, разжимает зубы. Мать льёт в рот какую-то горечь…
Старый Латира встряхивает её за плечи, приводя в чувство. На этот раз он выглядит старше, и одет иначе. Матери рядом не видно. Логово, вроде, не изменилось, но разглядывать недосуг.
— Яли! — мудрый снова твердит ей что-то, а она опять не понимает ни слова, кроме своего имени, и отвечать не способна. Однако не испугавшись сразу до умопомрачения, она пытается объясниться жестами, без слов… По указанию Латиры смотрит на свои руки… Почему у неё руки взрослой женщины?
Леденея от ужаса, Яли ощупывает себя, находит в ухе незнакомую серёжку, потом в кармане — зеркальце. Рассматривает своё отражение, медленно узнаёт… Эту женщину в зеркале зовут уже не Яли дочь Уюни, а Вильяра мудрая.
Будто утопленники со дна, всплывают воспоминания, как одно становилось другим. Старый рядом терпеливо ждёт, пока она осознает себя заново. На его лице сочувствие — и застарелая усталость, тень какой-то заботы или горя. Вильяра хочет расспросить своего наставника, что происходит, она теперь способна говорить, но они по-прежнему не понимают речи друг друга. Латира жестом показывает, что ему пора идти. Он достаёт из сундука снизку бусин, выбирает одну: пёстрый морской камушек. Выплетает из узора на своей куртке длинный чёрный шнурок и привешивает камушек на шею Вильяре.
Вильяра только сморгнула, а старого уже нет рядом. И она вспоминает, что с ним случилось, вспоминает всё до конца. Стискивает бусину-подарок в кулаке, сжимается в комок и плачет: по Латире, по матери и немножко по себе, прежней. Они ведь только что были рядом, совсем как живые, они касались её, а она — их…
Сон. Всего лишь сон… Нет, колдовской сон, не пустой, мудрая умеет их различать. Ей помогали, помогли вспомнить себя. Теперь она знает, что произошло. Знает: ей нужно поскорее очнуться, чтобы исцелить раненое тело. Надо, но она не может: слишком больно, душно, холодно, и сил никаких нет.
Она снова подросток. Она снова умирает — тонет в зыбучем песке в полосе отлива. С Яли никогда не случалось подобного: знахаркина дочь была умной, осторожной и тогда уже не слабой колдуньей. Но в этом сне она, как последняя дурёха, поленилась вовремя слазать за силой на гору, к чёрному Камню, а вместо этого захотела вкусных ракушек с дальней косы. И пошла, и увязла. Не по колено, не по пояс — зыбун тянет её всё глубже, сжимает грудь, смыкается вокруг горла, подступает ко рту, к ноздрям… Крики никто не услышал или не рискнул прийти на помощь утопающей девчонке. Когда первая волна прилива перехлестнула через голову, она в панике забилась — и сразу ушла в песок с головой, но не умерла и не проснулась.
Очутилась… Нигде! И никем, наверное: тела-то нет, даже призрачного. Зато все мысли и чувства наружу, будто потроха. Пронизывающий взгляд из ниоткуда, острее ножа. Она — добыча душекрада?
Безмолвный голос, неожиданно ласковый, а главное, говорящий вдруг понятными словами: «Не пугайся, беляночка! Я не сделаю тебе хуже, чем уже сделали поганые исчадия Тьмы!» — полузабытое, полузапретное имя стихии голос помянул так, будто щурами ругнулся. — «Я знаю, моё присутствие неуютно тебе, но я не душекрад. Меня не надо бояться, я стараюсь тебе помочь.»
«Кто ты?» — спросила Вильяра, и у неё даже получилось: её услышали, поняли, ответили.
«Я — Пращур. Тот самый, из твоих любимых сказок.»
«А откуда ты знаешь, какие сказки я любила в детстве?»
Смех, безмолвные колокольцы: «О, это же ясно видно, когда держишь кого-то на ладонях!»
«А как ты меня держишь, о Пращур, на деснице или на шуйце?» — спросила Вильяра, припоминая те сказки.
«А тебя сейчас только в горсти можно удержать, беляночка. Только в обеих руках сразу. Но я дам тебе силу, чтобы тебе хватило очнуться, а остальную ты потом сама добудешь. Иди скорее, тебя там зовут и ждут.»
«Спасибо тебе, о Пращур!»
«Иди!»
И она упала откуда-то с заоблачной высоты — в себя. В себе оказалось худо… Нет, отвратительно! Больно до слёз: теперь понятно, что именно и отчего у неё болит. И озноб, и слабость, и тяжеленные шкуры, которыми её укутали-придавили… Сквозь смрад болезни — запахи жилого дома: совсем-совсем незнакомого, не в угодьях Вилья… Вот это уже не ясно, кому и зачем понадобилось?
Вильяра кое-как разлепила веки — встретила заботливый взгляд женщины, которую едва не приняла за мать… Нет, не она… Но как похожа! И за руку держит знакомо, цепко: выслушивает биение крови в жилах.
Целительница, кем ещё ей быть, тут же радостно затараторила:
— Приветствую тебя, о мудрая Вильяра, в доме Травников, в угодьях Альди! Я — Талари. До посвящения в мудрые ты могла бы звать меня четвероюродной сестрой. Наши с тобою прабабушки… Ой, нет, после посчитаемся роднёй, а сейчас я поскорее скажу мудрому Альдире, что ты, наконец-то, очнулась. Он так ждал! Так ждал! Спрашивал и переспрашивал так часто, что у меня от безмолвной речи голова болит. Да ничего, для добрых вестей и головы не жалко.
Пока новоявленная родственница, закатив зрачки, общалась с Альдирой, мудрая изыскивала в себе колдовскую силу для «летучей песни». Увы, самый быстрый и действенный способ исцеления всех болячек оказался ей сейчас недоступен. Слабыми, непослушными пальцами Вильяра нащупала повязку, туго охватившую тело. Попыталась пошевелиться — едва не взвыла в голос. Вспомнила, как резала сама себя, как прошёл нож. Скрипнула зубами, с трудом выровняла дыхание. Прикинула, как латала бы подобную рану на ком-то другом. Пожалуй, мудрого она вытянула бы: мудрые — живучие. Охотника, скорее всего, потеряла. Что и как делали с ней самой, она не помнит и не вспомнит: её там уже почти не было.
Альдира ворвался в комнату с улыбкой до ушей. Кто бы подумал, что степенный, суровый колдун умеет так ярко и заразительно радоваться! Вильяра улыбнулась ему в ответ: пересохшие губы тут же потрескались и закровили. Она облизнула их и попросила пить. Безмолвной речью, так проще.
Мудрый переглянулся с целительницей, та утвердительно кивнула и подала ему посудину с длинным изогнутым носиком. Альдира присел рядом с Вильярой и осторожно, по капельке, стал её поить. Жажда требовала залпом выхлебать море, но знахаркина дочь сама знала, что нельзя. Судя по воспоминаниям и ощущениям, ей придётся заново учиться пить, есть и ходить. Но можно всё-таки испробовать путь побыстрее!
«Альдира, ты отнесёшь меня к Зачарованному Камню? Мне не хватает сил на «летучую», а времени разлёживаться — нет. И ты ещё зачем-то утащил меня из моих угодий…»
«Туда, где я совершенно уверен в целителях. К твоей самой близкой родне,» — продолжил её речь Альдира. — «Как же я рад, Вильяра, что ты, наконец, очнулась! Три дня мы все тут сомневались, выживешь ли ты.»
«Ты отнесёшь меня к Камню, Альдира?»
«Да, но чуть позже. Сначала мы с Талари споём над тобою пару песенок, а ты попробуй потихоньку нам подпеть.»
Вильяра попробовала, и ей очень не понравилось то, что она при этом ощутила. Колдовская сила текла сквозь тело, но не как всегда: непривычно и неправильно. Простые детские песни вроде бы подействовали: утолили боль, уняли беспокойство, однако…
Альдира с целительницей тоже заметили неладное. Судя по хмурым лицам и напряжённым взглядам друг на друга, они заспорили безмолвной речью.
— А вслух? — тихо, но решительно выразила своё недовольство Вильяра. — Что вы увидели на мне, кроме телесной раны?
Альдира поморщился, Талари развела руками:
— Мы не понимаем этого, о мудрая Вильяра.
— Твой Нимрин сильно напортачил, когда колдовал над тобой, — угрюмо добавил Альдира.
— Или другой Иули, умирая, слишком крепко заклял тебя на дурную смерть, — не согласилась с мудрым целительница.
Они ещё немного поспорили об искажениях ауры, Вильяра послушала их, а потом переспросила в третий раз:
— Альдира, ты отнесёшь меня к Камню? Я хочу спеть «летучую» и выздороветь. Хочу положить конец вашим спорам. Мне нужно домой, к Вилья. Кто там сейчас присматривает?
— Стира, — ответил мудрый. — Он присматривает за угодьями и готовит к посвящению твоего преем… то есть, будущего напарника и ученика. Кузнеца, я не запомнил, как его пока ещё зовут.
Пока зовут, значит?! Говорить вслух было тяжело, безмолвной речью — тоже. Вильяра молча проглотила вопросы и возражения. Да, она при свидетелях назвала кузнеца Лембу своим преемником. Однако Вильярой Младшим, напарником и учеником, она его совершенно не представляет. Хотя… Нет, всё это можно обдумать, обговорить и решить позже, во благовременье.
— А старый Латира… Он… Совсем сгинул?
— Когда твой Нимрин сделался Повелителем Теней, он призвал мудрого Латиру в полной силе и разуме. Но после песни Равновесия воплощённые Тени ушли, и друг наш тоже не задержался в мире живых. Он обещал мне, если сможет, вернуть тебя со щуровых троп.
Вильяра грустно улыбнулась:
— Он помогал мне, правда… А Нимрин? Ты говоришь, он спел песнь? А потом?
— Чужак не вышел из круга. Наритьяра вышел, а он — нет.
Странно: прежде из круга выходили либо двое, либо никто. Но трёх раз мало для уверенности, что должно быть только так. Альдира больше ничего не сказал ни о чужаке, ни о Наритьяре, ни о песни Равновесия, и в этом умолчании Вильяре померещилась какая-то неприятная тяжесть. Но расспрашивать у неё сил не было. Она просто прикрыла глаза и послала зов своему воину. Нимрин не ответил, но и ледяной, смертной тяжести колдунья не ощутила. Не потому ли, что сама чуть жива?
— Альдира, послушай… Сколько раз мне тебя спрашивать? Отнесёшь меня?
Мудрый отвёл взгляд, тяжело вздохнул и признался:
— Прости Вильяра! Мне страшно брать тебя на руки. Ещё страшнее — нести изнанкой сна. Я так боялся тебя потерять, что до сих пор все поджилки трясутся. Но нам надо идти, ты права. Скажи, куда мне тебя лучше отнести?
— К любому Камню, куда ты легко найдёшь дорогу. Не надо пугаться из-за меня, о мудрый Альдира. Мне больше по сердцу твоя радость.
***
И всё-таки Альдира боялся, сомневался, а самое поганое, не мог докопаться до корня своих сомнений и страхов.
Молодая колдунья, воспитанница Латиры, задела его за живое с первого раза, как он приметил её. В беленькой северянке сошлись воедино черты, которые он ценил в женщинах, и всё, что он уважал, чем восхищался в сёстрах по служению. Опасное слово: сёстры. Урождённых сёстёр братья не валяют по шкурам, это беззаконно. Зато с сестрами по служению не только на шкурах дозволено кувыркаться: их и в круг с собою зовут, чтобы принять больше колдовской силы. А сёстры, за тем же самым, зовут в круг своих братьев по служению. Все мудрые равны перед охотниками, равны перед стихиями, это закон. И та повадка, что заставляет охотника в миг опасности заслонять собою мать своих детей, уже не про них, не для них. Но и между мудрыми случается сердечная приязнь, когда раны друга или подруги кажутся больнее своих. С Альдирой вдруг случилось такое: даром, что он пока не уверен, взаимно ли?
Не так, ох, не так привести бы ему Вильяру к Зачарованному Камню! Привести бы её сюда весёлую и здоровую: за руку. А не на руках, когда каждый шаг отдаётся болью, одной на двоих.
— Положи меня здесь, Альдира, и подожди.
— Ты не пойдёшь в круг?
— Нет. Не сейчас.
Решение Вильяры разумно. Она слишком слаба телом, и Камень ей незнаком, и явились они сюда без должного почтения. Мудрый бережно опускает свою укутанную в шкуры ношу на снег, садится рядом, они вместе поют приветствие Камню. Вильярин голосок тих, словно шелест сухого былья, но поёт она складно, и Камню нравится.
Хотя, после Песни Равновесия все Камни успокоились и стали щедры на силу. Альдира быстро задрёмывает, угревшись в тёплом равномерном потоке. Он устал, ужасно устал за три дня препирательств в Совете. Он многое не рассказал Вильяре: исцелится, тогда и узнает. Вновь избранный временный глава Совета Мудрых молча ждёт, отдыхает, копит силу впрок.
— Альдира, отойди в сторонку, я попробую спеть «летучую».
Мудрый вздрагивает, пробуждаясь от дрёмы. Тревожное предчувствие снова колет ему сердце, но рассудок, хоть разорвись, не замечает признаков опасности. Альдира встаёт, отходит на двадцать шагов, скрипя настом.
«Летучая песнь» коротка: миг — из кокона шкур взвивается белый сияющий вихрь. Столп снега и ветра пляшет по горе, разметая искристую пыль. Вильяра-вихрь почтительно, посолонь обходит Камень и тут же, озоруя, залепляет Альдире снегом глаза. Возвращается на прежнее место, чтобы вернуть себе двуногое обличье…
Вскрик: короткий и болезненный! Альдира метнулся к оседающему в снег телу. Пока добежал, колдунья сжалась в комочек, скуля от боли. Из-под повязок остро пахнуло свежей кровью. Как? Почему? Альдира на миг растерялся, не понимая… Безмолвная речь Вильяры торопливо забилась в висках:
«Альдира, скорее! Тащи меня к твоим целителям. Рана от собственной руки, нанесённая в круге Зачарованных Камней, не по обряду. Я ранила себя, и снова ранила. Я дура! Как я не догадалась, что «летучая» мне не поможет…»
— А я-то дурак! — хлопнул себя по лбу Альдира. Почему не вспомнил Зунгиру и кровь, капающую с его руки после каждой «летучей»? Не подумал, что сборище бродячих алтарей в Пещере Совета сойдёт за настоящий круг. И не оправдание, что он сам тех Камней не видел, очнулся, когда они уже ушли…
Больше всего Альдира боялся не донести Вильяру живой. Боялся, что целители из дома Травников справятся с раной хуже, чем Нимрин в прошлый раз. Зря боялся! В шесть рук они сделали лучше, а пел мудрый над нею сам. Тут уже не до страхов и сожалений: удержать бы. Удержал. И снова вынужден был уйти в Пещеру Совета, оставив раненую под присмотром Талари.
***
Вильяра ошиблась, жестоко ошиблась. Заплатила за ошибку новой болью и вновь пребывает нигде, никем. Снова слышит ласковый голос Пращура:
«Торопливая беляночка, быстро ты ко мне вернулась!»
«Я должна была сообразить, я — дура!» — отчаянно корит она себя.
«Ты умная девочка и сильная. Ты пострадала, зато сбросила отметины, которые оставил на твоём теле выродок Тьмы. Теперь тебя лечат наилучшие целители из ныне живущих. Ты выжила. Ты встанешь на ноги и вернёшь свою силу.»
«Да! Только «летучую песнь» я больше не пропою.»
«Это будет разумно — не петь её больше. Твоё служение станет сложнее, но тебе дадут младшего напарника. Ты сможешь посылать его туда, где опасно, где без «летучей» никак не обойтись. Всё будет хорошо, беляночка.»
На взгляд мудрой, вовсе не хорошо, однако… Нет, не со сказочным Пращуром об этом спорить. Лучше задать ему вопрос: а вдруг, ответит?
«Пращур, о Пращур, говорят, ты знаешь всё, чего не знают даже Тени. Неужели нельзя изгладить эту рану с моей сущности? Чтобы я возвращалась из «летучей» не с распоротым брюхом?»
«Зунгира мудрый так ничего и не придумал. Как однажды, сгоряча порезал себе ладонь в круге, так и возвращается каждый раз.»
«Пращур, я знаю о Зунгире! Но царапина на ладони — не страшно. А моя рана смертельна без быстрой помощи. Нимрин спас меня в первый раз, Альдира во второй. Неужели нельзя ничего сделать, чтобы я обошлась без третьего?»
«Ищи, беляночка! Если ты поймёшь, чем ещё, кроме тяжести, отличается твоя рана от раны Зунгиры, ты сделаешь первый шаг по пути исцеления. Вспомни хорошенечко, как ты себя ранила, это важно.»
Последнее, что Вильяре хотелось бы вспоминать: хоть наяву, хоть во сне, хоть в этом странном небытии! Нож в кулаке, судорожно стиснутые пальцы, чужая воля твёрдо ведёт руку. Колдунья режет себя, отчётливо сознавая происходящее, отчаянно сопротивляясь — и безуспешно.
«Я слышала, что Зунгира решил угостить круг своей кровью: сам решил, сам сделал. А я ранила себя не по своей воле. Повелитель Теней подчинил и принудил меня. Это важно?»
«Ты умница, беляночка. Да, это и есть твоя разница с Зунгирой. Он всё сделал сам, поэтому стихии запомнили его таким. Твою руку с ножом вела чужая воля, поэтому твою рану возможно исцелить. Если додумаешься, как. Если дерзнёшь. А сейчас спи, беляночка! Крепко спи, как должна ты спать под зельем глухого сна.»
Да, она помнит: целители дали ей это зелье. Тело и дух должны спать от него безо всяких голосов. Но если уж всё идёт наперекосяк…
«Пращур, о Пращур! А позволь мне спросить ещё. В старых сказках сказывают, будто давным-давно не только ты, а все хранители снов беседовали со сновидцами. Живые и умершие встречались на изнанке сна, слышали и понимали речи друг друга. Почему сейчас — иначе?»
В ответе ей мерещится вздох сожаления: «Им только казалось, будто они понимают друг друга. Эти встречи вредили и живым, и умершим. Первые мудрые, числом одиннадцать, провели черту со стороны живых, я — со стороны призраков и духов. С тех пор мёртвые молча хранят ваши сны от душекрадов и прочей погани, а живые не тревожат мёртвых, не зовут их по именам. Это закон, беляночка. Спи! Спи крепко и сладко. Я дам тебе ещё силы, чтобы твоя рана быстрее заживала. Ты нужна клану, твои Вилья ждут тебя. Спи! И ни во сне, ни наяву, никому не рассказывай о наших беседах.»
***
Альдира вернулся в дом Травников двое суток спустя и застал Вильяру уже на ногах. Талари медленно и осторожно водила раненую по комнате: расхаживала. Вильяра через шаг кривилась от боли и затейливо поминала щуров, но глаза её блестели ярко и живо, даже в ругани слышался задор. Больше никаких сомнений, что смертельная угроза для неё миновала… Если колдунья снова не споёт «летучую».
Мудрый поморщился от досады, а больше — от воспоминаний: как нёс Вильяру на руках и не знал, донесёт ли живой. Как пел над почти бездыханным, растерзанным и окровавленным телом, пока с ней возились целители. Второй раз пел здесь, а первый — в Пещере Совета. И как, заодно, не вспомнить отчаянный взгляд и кривую ухмылку Повелителя Теней, последний свой разговор с чужаком?
За пять дней, минувших с песни Равновесия, Нимрин так и не объявился. Наритьяра вышел из круга сразу, и даже колдовской дар сохранил. Вышел, правда, слегка не в себе, но Нельмара поручился за ученика, что со временем это пройдёт. А пока ученик с учителем вместе куролесят в трактире Ласмы и Груны: то пляшут, то сказки сказывают, то роняют слёзы в похлёбку с марахской травой. Ласма грозится вместо дурманных травок подсыпать им зелья глухого сна, уложить туши на салазки и оттащить в Пещеру Совета. Но пока только грозится. Альдира тоже не торопит, хотя по праву временного главы Совета — мог бы. Однако вновь избранный глава понимает: даже мудрым нужно время, чтобы переварить великую радость и великое горе. Всем нужна передышка: чтобы осознать перемены, привести в порядок дела кланов, выбрать замену погибшим мудрым и помощников — живым, подготовить новых колдунов к посвящению… Альдира взвалил на себя такую груду забот, что голова кругом. Однако пропавший Иули тревожит мудрого едва ли не больше всего остального. Похоже, в их с Латирой гадания и расчёты, в завещанное Тмисанарой понимание равновесия вкралась существенная ошибка. Мысли об этом не дают покоя: Тмисанара и Латира сгинули, значит, разбираться теперь Альдире.
Мудрый уверен, что жёлтый Камень не забрал жизнь чужака. После Великой песни круг спокойно раскрылся, и в нём не прибавилось новых Камней. Разогнав дурную молодёжь с дурными затеями, Альдира сам ходил в тот круг, пел и слушал. Нет, Нимрин не остался внутри, и не похоже, чтобы он застрял во временном сдвиге. Конечно, он мог войти в один круг, а выйти из другого, но что дальше? Те, кто искал, не нашли его. И стихии молчат о чужаке. И на безмолвную речь он не отзывается.
— О мудрая Вильяра, я счастлив видеть тебя восставшей с ложа болезни и слышать несравненные плетения слов из прекраснейших уст твоих! — приветствовал Альдира выздоравливающую колдунью.
— Какой сказитель наплевал тебе в рот, о мудрый Альдира, что ты так выражаешься? — ответила она ему, блеснув острыми клычками.
— На ярмарке в твоих угодьях завёлся великий сказитель, сам хранитель знаний Нельмара. Вот в уши мне слегка и надуло. Но ты столь прекрасна, Вильяра, что я готов беседовать с тобою сказочным слогом — всегда.
— Брось, Альдира! Твой лучший друг, мой наставник говорил, что мужчины от этого глупеют. А временный глава Совета не в праве туманить свой разум. Но я тоже рада видеть тебя, старший брат по служению. Я ужасно скучаю. Жду не дождусь, когда милые родственники сочтут меня достаточно здоровой, чтобы отпустить из-под своего присмотра в родные угодья.
Талари осторожно усадила больную на лежанку, помогла улечься и укрыться, сказала:
— Мудрая Вильяра, мы отпустим тебя не раньше, чем ты встанешь прямо и пойдёшь сама, без моей поддержки. Ты, конечно, мудрая. Но ты знахаркина дочь, значит, должна понимать, что к чему.
— Я понимаю, Талари. Спасибо тебе! Ты не только помогаешь мне выздоравливать, но скрашиваешь мою скуку познавательными беседами. Ты, и твои сёстры, и братья. Я благодарна вам всем.
— Талари, пожалуйста, оставь нас наедине, — велел Альдира целительнице. — Нам нужно поговорить о делах мудрых.
Женщина помогла Вильяре поправить подушку, поклонилась и вышла.
— Что за дела, что о них нельзя говорить при непосвящённых? — спросила колдунья, разом настораживаясь.
— При посвящённых тоже нельзя, — уточнил Альдира. — Только между нами двоими.
— Я вся внимание, о мудрый Альдира!
— Вильяра, я знаю, с тех пор, как ты очнулась, ты беседуешь не только вслух и не только с Талари. Телом ты пребываешь здесь, а мыслью — в угодьях своего клана. Ты убедила Стиру отсрочить посвящение кузнеца Лембы и призвала второго колдуна, которого отметил твой предшественник. Стира сейчас обучает их обоих и ещё двоих одарённых подростков. Наверняка ты переговорила с ними со всеми.
— Да, я говорила с ними, в этом нет никакой тайны. Я пока слишком быстро устаю от безмолвной речи, но мне скучно. Я болтаю со многими охотниками своего клана и с некоторыми мудрыми. Что беспокоит тебя, о мудрый Альдира? О чём, по-твоему, мне нельзя говорить ни с кем, кроме тебя?
— Вильяра, скажи, где бы ты искала своего Нимрина, если бы знала, что он жив и не покинул Голкья?
Зрачки Вильяры расширились, тревожно взблеснули:
— Альдира, ты же сказал мне, что Нимрин не вышел из круга!
— Амулеты, которые он зачаровал для нас, потеряли силу, поэтому сначала я решил, что он погиб.
— Но?
— Никто не видел его после песни Равновесия, однако из круга он, похоже, всё-таки вышел. Только никто не знает, куда! Ты пробовала звать его безмолвной речью?
— А ты?
— О истинная воспитанница старого прошмыги! — воскликнул Альдира. — Я — пробовал. Глухая тишина, однако не холод.
— И у меня то же самое, — с видимой неохотой подтвердила Вильяра. — То есть, мне тоже кажется, что Нимрин жив и не покинул Голкья. Но на безмолвную речь он не отвечает.
— А как тебе показалось: он не отвечает или не слышит?
— Не знаю. Он не так искусен в мысленных беседах, чтобы закрываться нарочно. Возможно, у него совсем нет колдовской силы… Если вспомнить прошлые песни… Вот скажи, Наритьяра Младший сохранил дар?
— Наритьяра — сохранил. Но возвращаюсь на старый след: где бы ты стала искать этого Иули? Если представить, что после песни он лишился силы, дара и прячется?
— Ну, смотря, от кого и зачем ему понадобилось прятаться. Сам подумай, Альдира, зачем ему таиться от меня или от тебя? После того, как мы клялись ему своими сердцами?
— Наша клятва имела срок: до песни Равновесия.
— Ну, я-то ему наобещала всякого ещё раньше и до сих пор не исполнила. Ты знаешь, я рассказывала… То есть, я уверена, что Нимрину, в здравом уме, от меня прятаться незачем. А от тебя, Альдира… Даже мне пока не ясно, насколько прочна твоя власть в Совете? И чего ты, временный глава, взыскуешь для Голкья?
— Я взыскую мирной зимы и безбедной весны, плодородного лета и сытой осени. После двух буйных Наритьяр искать большего — рушить недоразрушенное. Год покажет, на что мы все годимся как хранители своих кланов, а я — как глава Совета. Справимся — сможем задуматься о большем: о чём мечтают старые сновидцы. Но не раньше, чем благополучно минует год.
— Мне по сердцу такие замыслы, Альдира, — улыбнулась колдунья. — Считай, я опустила за тебя белый камушек.
— Я рад.
— А что ты собираешься делать с Нимрином, если найдёшь?
— Перво-наперво я возьму его под защиту, как певца Величайшей из песен. А потом прослежу, чтобы он не слишком глубоко пустил у нас корни и поскорее отбыл домой.
Вильяра едва заметно поморщилась, но ничего не сказала и не спросила. Альдира повторил свой вопрос:
— Так где бы ты искала нашу пропажу?
— Да кто же знает, куда он мог забиться, если прячется от всех двуногих! Я бы, на его месте, укрылась в древнем Доме Иули.
— То есть, в Пещере Совета? У нас под носом? Знаешь, Вильяра, мне даже в голову такое не приходило. А зря! Старый прошмыга точно бы спрятался именно там. В Доме Иули полно закоулков, куда мы обычно не забредаем. Где изначальные чары чужаков не перекрыты нашими. Возможно, для Нимрина там отворяются двери, которых мы даже не видим. Но после всего, что учинили Повелители Теней, мы теперь зачаровываем Пещеру Совета заново. Если Нимрин там, мы его непременно найдём.
— Удачи в поисках, — вздохнула колдунья, она явно начала уставать от разговора.
— Вильяра, а если он не там, где ещё он может быть, как ты думаешь?
— Ну, например… В каком-нибудь из убежищ старого.
— В логове при Ярмарке — нету, я проверял.
— Есть ещё одно логово, в истоках Кривого ручья. Мы со старым прятались там от Великого Безымянного. Ты знаешь, где оно?
— Знаю, он сказал мне. Проверю. Есть ещё мысли?
Вильяра неприятно скривила губы:
— Старый говорил мне о всеведении Повелителя Теней. Спев песнь Равновесия, Нимрин его утратил, а вот память — вряд ли. Ты понимаешь, да? Ты ведь тоже ученик Тмисанары. Вряд ли я тебе ещё что-то новое подскажу. А мне пока тяжело подолгу говорить.
Колдунья прикрыла глаза — Альдиру по сердцу резануло, какая она осунувшаяся и бледная, до прозрачности. Лучше, чем была пять дней назад и позавчера, но всё ещё плоха… И мудрый наконец-то уловил, что не так с её аурой! Поверх теневых отметин, нанесённых вместе с раной, и когда Нимрин её лечил, пролегли более свежие солнечные. Альдира впервые наблюдал существо, меченное Тенями и Солнцем одновременно. За то время, пока Вильяра болела, теневые отметины ослабли, солнечные стали ярче. Престранно само по себе, а после песни Равновесия — особенно. Не должно сейчас быть такого! Ни с кем на Голкья!
— Мудрая Вильяра, прости, что я утомил тебя, а не порадовал беседой. Сейчас я позову Талари и оставлю вас.
Вильяра блеснула глазами из-под ресниц, улыбнулась мимолётно:
— Я буду рада видеть и слышать тебя снова, о мудрый Альдира. Пожалуйста, приходи, когда сможешь. Из твоих уст любые новости — добрые.
На прощание он спел песнь — поделился силой. А в коридоре остановил Талари и долго расспрашивал о состоянии раненой и о ходе лечения. Целительница дала ему некоторую пищу для размышлений, но не успокоила.
***
— …и покрылся он язвами с головы до ног, и сошло с него трижды три кожи, покуда отросла новая, не осквернённая Тенями…
Тунья слушает старого Зуни и удручённо кивает. Сказки о четырёх жизнях мудрого Канрары памятны охотнице с детства, но Тунья прежде не задумывалась, что скрыто за ладно составленными словесами. Как это выглядит воочию и, хуже того, как оно пахнет! Куртку, одолженную Нимрину, и все шкуры с его лежанки придётся сжечь, да и щур с ними. А вот каково, на самом деле, двуногому, с которого облазят девять кож…
Умаявшаяся охотница проспала остаток ночи неожиданно глухо и крепко, а наутро заполошно подскочила. Спросонок ей померещилось, будто гость помер и протух… Нет, не помер: дышит. Возможно, помирает, кто ж его поймёт, чужака! Однако услышал, что охотница встала — попросил воды. Руки поднять не смог, поила она его сама. А ведь пришёл в дом на своих двоих, да не пришёл — прибежал, наперегонки с ветром. А теперь вот лежит, шевельнуться не может, и будто гниёт заживо. Тунья глянула — хоть не из робких, а перепугалась. Сразу позвала Зуни: безмолвной речью, чтобы не терять время и не переполошить всех домашних беготнёй по коридорам. Старик объявился быстро. Посмотрел, сморщил нос и затянул сказку о четвёртой жизни Канрары, бывшего Повелителя Теней.
— …и пока он болел, не помогали ему никакие снадобья, ни даже песни мудрых. А когда выздоровел, стихии больше не слушали его…
— Я помню эту сказку, Зуни. Канрара не смог оставаться хранителем клана, поэтому Канра посвятили нового мудрого, а прежний назвал себя охотничьим именем и до конца жизни скитался по Голкья. Иные сказывают, будто он сохранил дар сновидца и не умер через несколько лет, а ушёл на ту сторону звёзд. Я помню сказку, Зуни. Но что делать нам здесь и сейчас? Ты, Зуни, понимаешь, что нам вот с этим вот делать?
Старый охотник дёрнул ушами, задумчиво почесал лоб.
— Тунья, а неужели, ты ещё не послала зов Лембе? Знаю, ты недолюбливаешь мысленную речь, но твой муж, мой внук — пока ещё глава дома. Он принёс сюда чужака в первый раз, ему и решать, как поступить теперь. Хотя, по-моему, решать тут особо нечего: поить, кормить, и пусть отлёживается.
Внезапно подал голос тот, о ком они говорили. Прохрипел едва слышно:
— Тунья, Зуни, пожалуйста, спрячьте меня. Ото всех. Меня ищут, чтобы убить. Мудрые ищут. Лемба — с мудрыми. Не сообщайте ему. Обождите несколько дней. Пока начну поправляться. Или наоборот.
— Поздно будет сообщать, когда ты помрёшь и мы скинем твой труп с навозный колодец, — ответил чужаку Зуни. — Зверям-то я такую отраву ни за что не дам.
— Нимрин, а может, не все мудрые желают твоей смерти? Может, есть кто-нибудь, кто поможет тебе легче переболеть и поскорее выздороветь? — спросила Тунья, в надежде сбросить с себя ответственность за больного чужака. Пусть, Канраре ничто не помогало, но мало ли?
— Вильяра. Когда вернётся. Ей скажите. От других спрячьте. Пожалуйста.
Тунья переглядывается с Зуни. Возможно, сейчас чужак бредит, однако, ночной уговор был именно таков: спрятать и держать в тайне его присутствие в доме.
«Зуни, я пообещала Нимрину…»
— Ладно, гость, будь по-твоему. Мы с Туньей обождём беспокоить Лембу. У внучка и так забот — выше головы. Два дня тебе сроку… Ладно, три. Покажи нам, что ты поправляешься, а не дохнешь.
— Договорились. Покажу. Поправлюсь.
Он цедит слова сквозь чёрные, распухшие губы, не открывая глаз. Из-под век сочится что-то бурое: то ли слёзы, то ли сукровица, всё лицо в волдырях. Тунье хочется спросить, мол сам-то себе веришь? Но кажется, он верит. По крайней мере, надеется.
***
Ромига плох, очень плох. Попади он к эрли, мигом накропали бы десяток статей и пару трактатов об уникальном медицинском казусе. Поверхностные повреждения Светом — полбеды: в организме нава выгорели ткани, проводящие и запасающие магическую энергию. Он ощутил, осознал утрату, но ещё не понял, диагноз это или приговор? Как пойдёт регенерация, и пойдёт ли? Он вслушивается в себя: ищет малейшие поводы для надежды, гонит прочь тоску и ужас. Смерть близко, а ещё ближе — тот незримый, кто беседовал с Ромигой в круге. Теперь он помалкивает, но смотрит. И посылает сновидения, из-за которых нав бодрствует, пока это в его силах. Ромига печалился, что на Голкья перестал видеть сны? Ну, на тебе, пожалуйста! Первая Война глазами проигравшей стороны: в красках и звуках, во всей полноте ощущений и чувств.
Тот, кто сейчас делится с Ромигой воспоминаниями — или рисует для него картины — тогда был молод, горяч и наивен, отчаянно любопытен, радостно открыт миру. Светлый выродок любил и был любим. Он потерял… Наверное, всех. Ромига понимает, что в своём нынешнем состоянии не выдержит долгой бессонницы, и загородиться от врага ему нечем. Значит, его ждут подробности: много-много тошнотворных подробностей чужой жизни и чужих смертей. Ромигины предки убивали светлых тварей с размахом и выдумкой, те не оставались в долгу. Светлые как бы не понимали, за что их так? Снова и снова пытались договориться, надеялись на компромисс… Какой компромисс с теми, кто разрушил родной мир Нави!? Только уничтожение! Тьма забрала себе Землю, но ничего не забыла, не простила. Ромига вырос на этом… А молоденький асур жил себе счастливо! Слыхом не слыхал ни о каких навах, пока они не ворвались из ниоткуда в его прекрасный, уютный мир, не начали жечь, резать, подвергать его сородичей жесточайшим пыткам и казням. Кто бы ни ударил первым в Первой Войне, асура никто не спрашивал, желает ли он в эти жернова. Он не желал! Однако стал одним из тех врагов, кого навы искренне чтили красивой смертью. И одним из немногих, кому хватило могущества — выжить, хитрости — скрыться. Каким ветром недобитого асура занесло на Голкья? Ромига не уверен, что хочет это знать, а главное, не понимает, зачем Светлый выполз из схрона? Зачем полощет мозги мимохожему наву? Поймать бы гада и упокоить!
«Да, маленький нав. Хорошая задача тебе — на вырост. Сейчас-то ты и муху не убьёшь. Лежи, выздоравливай. Спи.»
Сознание уплывает, Ромиге мерещится, будто его укачивают на гигантских ладонях: одна огненная, вторая — ледяная, обе обжигают… Недолго обжигают, и боль, принесённая из светлого круга, слабеет, отпускает его… Чтобы не отвлекался от видений Первой Войны!
Нет, если сохранить островок бодрствующего сознания и помнить, кто он на самом деле… Зная, что всё это — не с ним, не с навом Ромигой, можно восхищаться доблестью предков и наслаждаться мучениями врагов.
Доблести и мучений вдоволь: с обеих сторон. Когда трупы обгорают до состояния головешек, уже не различишь, кем они были при жизни. А кто там, ещё живой, ступает по горящей земле под багровым небом, откуда сыплется пепел? Кто вдыхает гарь и глотает слёзы? Чьё тело обжигает жар недавнего сражения, где не было уцелевших? Из чьего сердца ледяной сквозняк выдувает остатки тепла?.. Тебе же знакомо это ощущение близких смертей? Знакомо? Знакомо… Воинов, сожжённых драконьим и магическим огнём, всё-таки возможно различить: по остаткам оружия в руках. Над тотальным, бескомпромиссным взаимоистреблением — ненависть, ненависть, ненависть. Он — кто он? — прошёл путь от удивления, растерянности, горькой обиды до столь рафинированной ненависти… Любой гипербореец лопнет, завидуя… Кому? Да не Ромиге же — тому асуру! Ромига почти выпутывается из видений, отчётливо понимая: его собственная генетическая ненависть к светлым — ничтожна рядом с лично выстраданной врагом. Вопрос, почему асур до сих пор не убил нава, зачем показывает ему всё это? Нет, правда, не для того же, чтобы пробудить чувство вины за деяния Нави? Слишком глупо, наивно было бы…
Новые видения: навы пытают и убивают асурских детей, асуры сами убивают своих детей, чтобы те не попали в руки навов. Чужая безнадёга пробирает до печёнок, чего у ж там! Но Ромиге не жаль слабаков: лучше б дали своим отпрыскам в руки оружие и встали плечом к плечу, до конца… Как не умеют? Что значит, не хотят умирать в бою?
Но здешний асур не из таких: ему-то было не занимать мужества! Он сражался. Он сознательно растил и пестовал свою ненависть, чтобы стать совершенным орудием возмездия.
О победе в войне речи не идёт, война проиграна, но уцелевшие жаждут реванша. Чужими руками, поскольку своих — слишком мало. Разведчики разбредаются по Внешним Мирам, чтобы подготовить армию вторжения из каких-нибудь непросветлённых. По большому счёту, асурам всё равно, кто именно сметёт Навскую Империю, как навы смели их самих. Разведчики готовы экспериментировать и повторять свои попытки, пока не добьются успеха…
Ромига слышит: его зовут, теребят, просят очнуться. Он глотает воду и тёплый бульон, шепчет слова благодарности. Охотники заботятся о нём, как могут. Никто не является, чтобы добить беспомощного. Но Тьма прародительница, как же Ромиге надоело умирать! Который уже раз? Четвёртый — за одну местную луну? Не многовато ли? Ромиге надоело умирать, но пока не надоело жить. Даже так, как сейчас, не надоело: он всё ещё надеется на лучшее.
Одобрительный взгляд из ниоткуда. Снова две ладони: ледяная и огненная. Сон, которому невозможно противиться.
Асурский разведчик явился на Голкья с чётко поставленной задачей, она же, отныне, цель его существования. С первого взгляда он ужаснулся, в какую дыру его занесло, но тем лучше! Тем привлекательнее покажется местным жителям совершенный мир Земля! Осталось соблазнить их новым, тёплым домом и подготовить к войне.
Асур не просто накинул морок: он влез в охотничью шкуру, начал познавать охотничью жизнь, охотничью магию изнутри. И вдруг узнал, что дикие твари, живущие в пещерах, не чужды истинного Света! Тут же, с отвращением, обнаружил: Тьма им тоже не чужда. Они жалуют все стихии, обращаясь к тем или другим по мере необходимости. Потрясающий магический потенциал! Пусть, слабо раскрытый: из-за примитивных мозгов и короткой жизни их тел, из-за несовершенства магической школы и недостатка энергии. Но какие-никакие Источники эти мохнатые недоразумения себе уже сотворили — и пользуются! Как разведчику ни увлечься, изучая, чего они тут нагородили, спасаясь от ежегодной климатической катастрофы? Весеннее буйство стихий даже бывалого асура впечатлило!
И мало того, что орбита Голкья подобает какой-нибудь комете, а не солидному обитаемому миру. Так по законам небесной механики, и та орбита — нестабильна. Голкья должна всё ближе подходить к своему светилу летом и всё сильнее удаляться зимой. Сдует с мёрзлого камня атмосферу солнечным ветром, выжжет в перигелии, выморозит в афелии, или раньше сам камень разорвёт приливными волнами? Когда асур явился сюда, даже умнейшие из охотников не догадывались, что их мир гибнет: медленно, но верно. Тем поразительнее, как неосознанные усилия кучки слабеньких колдунов исподволь меняли мировые константы, сохраняя Голкья пригодной для жизни: дольше, много дольше отпущенного природой срока.
Танец на острие иглы не может длиться вечно, особенно, если подтолкнуть танцора. Разведчик быстро всё рассчитал. Он решил, что именно послужит толчком — и, заодно, поводом для экспансии новой обездоленно-озлобленной орды на Землю. А пока он изучал обречённый мир, всё прочнее врастая в камень и лёд, всё сильнее проникаясь симпатией к объекту изучения. Конечно, он не только наблюдал: у него задача, она же — смысл существования. Он тихо и незаметно учил лучших охотничьих колдунов тому, до чего они сами и через тысячу лет вряд ли додумались бы. Они впитывали его науку, а потом — оп! — применяли её так, как не приходило в голову самому асуру. Вплетали новые коленца в свой завораживающий танец равновесия, уже отчасти соображая, что и зачем делают. С некоторыми, особо избранными, разведчик начал вести беседы: наяву, из-под разных личин, или в снах. Однако идея поисков нового дома, которую асур старался внедрить в их недалёкие умы, понимания не встречала. Он был терпелив: придёт время — дозреют сами. Текли года, сливаясь в тысячелетия, асур мог позволить себе долгое ожидание.
Весной, летом и осенью жизнь на Голкья кипит, а зимой — замирает, впадает в спячку. Эти бесконечные зимы подарили разведчику слишком много времени для воспоминаний и размышлений. Планируя новую войну, он не мог отделаться от мыслей о Первой: об её начале. Как все светлые, разведчик жил с уверенностью: ненавистные навы сами уничтожили свою родину, неосторожно играя с магией Тьмы, а после выдумали повод для нападения на асурскую Землю. Но сидя на Голкья, асур узнал о нестабильных мирах больше кого бы то ни было, и факты перестали сходиться в стройную картину.
Перестали! Теперь, как ни старайся, не развидишь аргументы «за» версию проклятого Ярги: мир Нави пал от внешнего толчка. А ещё были пророчества, обещавшие победу обеим сторонам! Были, были…
Крошечное солнце середины зимы карабкается на промороженный небосвод, не в силах согнать с него другие звёзды. Вера в основополагающую правду не в силах потеснить сомнения одинокого разведчика. Если его догадка верна, кто-то из очень могущественных асуров обезумел и разворошил «осиное гнездо», заслужив, по делам, проклятие от своего народа и наихудшую навскую казнь. Или же Свет и Тьму стравил некто, властный не только над равновесием миров, но над пророчествами и оракулами? Кто? Кого, на самом деле, следует ненавидеть и мстить? Тёмных выродков асур ненавидит за жестокость и просто за то, что они существуют. Но развязавший Первую войну — ненавистнее, кем бы он ни был! Долгая зима дарит время на размышления, но не даёт новых фактов: их довольно для сомнений, недостаточно для уверенности…
Зато по весне размышлять некогда, и это хорошо!
А однажды летом произошло то, чего асурский разведчик долго и терпеливо ждал. Открылся портал Большой Дороги, из него горделиво шагнули посланцы Великой Империи Навь. Вот и всё: мир-танцор зашатался на острие иглы, отсчёт пошёл.
Даже присутствие одинокого асура влияло на равновесие стихий Голкья. Но асур ступил на мёрзлый камень легчайшей поступью разведчика. А когда разобрался, что представляет собою Голкья, превзошёл себя в осторожности. Мир почти безболезненно обрёл новую точку баланса.
Навы ввалились сюда по-хозяйски и ни в чём себе не отказывали. К тому же, их было много. Они возводили имперский форпост на берегу Великого Северного моря, в одной из ключевых точек. Они вносили возмущения сами по себе, да ещё асур нарочно постарался, готовя нестабильный мир к их приходу.
Охотники затаились, наблюдая за незваными гостями: слухи об уничтожении Барна-Гу долетели даже в эту глушь, было чего опасаться.
Асур не боялся, что его самого, его убежище или следы его пребывания враги обнаружат. Его слишком хорошо учили! Если бы он возжелал чёрной крови, ему ничего не стоило спровоцировать мелкую заваруху и прихлопнуть нава-другого-третьего. Но пока это противоречило его задаче. По расчёту, охотники должны были относительно мирно стать вассалами Нави, присмотреться, освоиться. Лишь позже, обнаружив, что тёмные испоганили их дом своим тлетворным присутствием, убедившись, что это необратимо, разозлившись всерьёз…
Миролюбивое здравомыслие охотничьих колдунов и вождей даже слегка разочаровало асура: он-то намеревался сдерживать своих подопечных. К концу осени навы беспрепятственно отстроили форпост и отбыли домой: терпеть «прелести» местной зимовки желающих не нашлось. Тёмные обещали-грозили прийти в конце весны, однако дóма их ждал сюрприз. Солнце Голкья ещё не начало расти, когда на Земле грянул молниеносный людский мятеж. Да, на крах ненавистной Империи Тьмы работал не единственный асурский разведчик, и не только на Голкья!
Обрадовался ли асур успешному завершению их общей миссии? Позавидовал ли товарищам, которые справились с задачей первыми? Увы, его чувства оказались ближе к горю и ненависти! Удача других лишила его существование дальнейшего смысла. Он зря провёл бессчётные года на промороженной каменюке, в одиночестве и мучительных сомнениях. А самое главное, самое гнусное: он зря так старательно подкапывал стены чужого дома. Прежде он оправдывал себя тем, что толкает охотников на путь к лучшему: к совершенному миру Земля. Теперь оправдания у него не осталось.
Пока люды делили Землю с другими бывшими вассалами Нави, лазутчики с Голкья тоже сходили, оценили новые угодья. Увы, на Земле им не понравилось! Былые непросветлённые изрядно поднаторели в практике и теории магии, сочинили достаточно умных слов, чтобы убийственно внятно объяснить, что им там не так. Да, совершенный мир готов принять всех, но выставляет условия, а они не желают становиться детьми одной стихии: камня или льда. Они не желают обужать себя, становиться однобокими. К тому же, на Земле слишком жарко, а где достаточно холодно — совсем не бывает лета. Селиться в таких угодьях — нету дураков, а уж сражаться за них с кучей других желающих…
Да, охотники многому научились, но первых признаков надвигающейся катастрофы они не учуяли. Один асур видел, что задуманное удаётся, и то лишь потому, что знал, куда смотреть. Гибель Голкья не будет мгновенной, этому миру суждена долгая агония. У обитателей мёрзлого камня будет время подыскать себе новый дом, по вкусу. А прижмёт их по-настоящему — перестанут привередничать: совершенный мир им, видите ли, оказался нехорош! Или, вдруг, превзойдут себя и вернут к равновесию этот? Асуру даже слегка любопытно, возможно ли такое, в принципе? Так или иначе, его миссия на Голкья окончена, ему пора уходить.
Целый год он собирался к своим, но не тронулся с места. Все, кто мог ждать его дома, ради кого стоило бы возвращаться, сгинули в Первой войне. Он думал, боль утихла за тысячи лет? Нет, он спрятался от боли за тем, что посчитал исполнением долга. Задача? Смысл существования? Разносить Первую войну по мирам, будто смертельную заразу? Он так и не вычислил, кто эту войну начал: кто сжил с места навов. Зато он прекрасно знает, кто творит ровно то же самое с охотниками! Ах, равновесие Голкья нарушили тёмные со своим форпостом, а не асурский разведчик? И кого это он пытается обмануть?
Ненависть! Он обратил её на себя, как поворачивают остриём к себе меч. Он не лучше того, кто начал войну, не лучше проклятых навов! Зря он не умер ещё тогда, когда любил и был любим. Тому, чьё сердце выгорело дотла, проще простого убить себя, завершить бессмысленное существование. Но уходить, не прибрав за собой, и не попытавшись отомстить истинному виновнику всех бед? Для этого он слишком горд, он остаётся.
Новый смысл обретён… И две задачи, которые, очевидно, противоречат друг другу. Прибирать за собой следует там, где нагадил: на Голкья. А чтобы вытащить на свет и покарать зачинателя войны, нужно вернуться домой. Каждая задача выглядит почти невыполнимой: стабилизация нестабильного мира и охота на кого-то очень могущественного. С чего начинать? Тому, кто смертельно устал от разрушения, проще продолжать в том же духе, но правильнее — на некоторое время обратиться к созиданию.
Асур решил задержаться на мёрзлом камне. Ломать было проще, чем строить. Несколько лет он потратил на наблюдения и эксперименты. К счастью, мир рушился медленно, медленнее расчётного, и пока не прошёл точку невозврата. Асур разобрался… Жаль, приступить ко второй задаче ему, похоже, не суждено. Вряд ли он переживёт то, к чему приговорил себя во исполнение первой. Но он попытается.
Солнце в зените. Блеск клинка, обращённого остриём к себе…
— Нимрин! Нимрин, очнись! Ну что же ты? Обещал поправиться за три дня, а сам-то? Пятый день лежишь камнем.
Первое, что понимает Ромига: голос не принадлежит Тунье или Зуни, это плохо. Но кажется знакомым, это хорошо.
— Рыньи?
— Так ты слышишь меня? Ты меня узнал? Нимрин, открой глаза, пожалуйста!
Разлеплять веки по-настоящему страшно, но пора. Открыть глаза, проморгаться… Нет, хотя бы, не ослеп, это радует.
Рыньи тараторит, делится новостями:
— Мудрый Стира и мастер Лемба в доме, тётка пока не сказала им, что ты здесь. Но я-то тебя по запаху нашёл. Сначала понять не мог, что протухло в тёткиных покоях, потом вспомнил, как вынимал из тебя каменные занозы. Здоровый-то ты совсем не пахнешь. Поправляйся уже, скорее, а?
— Стира и Лемба? Рыньи, ты знаешь, зачем они здесь?
— Мастер показывает мудрому свою кузницу и свои рисунки. А ещё сегодня соседки приехали, с мужьями. Зуни с Туньей угощают их в парадной зале. А меня за тобой смотреть посадили, раз уж я про тебя догадался. Вообще-то, не только я: все поварята знают, что тётка таскает кому-то жидкий взвар. Ты бы уже поел мяса? Я принёс немножко, попробуй, оно совсем мягкое!
Мягкое. Вкусное. Аппетит пробуждается во время еды. Тело кое-как регенерирует, ему нужно. А вот нужно ли самому Ромиге? Когда асур хранит жизнь нава, это очень дурная примета: узники Купола — свидетели. Не следует ли наву умереть, чтобы избежать худшего? Или светлая погань попросту травит его своей личной самоубийственной безнадёгой? Чужие потери болят, чужое отчаяние рвёт сердце, чужие слёзы катятся из глаз. Весь Ромигин опыт работы с чужими воспоминаниями плохо помогает: не хватает сил отстраниться, отфильтровать информацию, а слишком яркие картинки, эмоции — выкинуть.
— Нимрин, тебе очень больно, да? Тётка залепила самые глубокие язвы паутинным шёлком. И сделала подстилку из морского мха, мы скоро поменяем ещё раз…
— Спасибо ей. И тебе тоже, Рыньи, спасибо. У меня не шкура болит. Внутри. Но я надеюсь, пройдёт.
Мальчишка смотрит: весь сочувствие и любопытство. Как ни худо Ромиге, а он рад, что рядом — благожелательно настроенный разумный. А проклятущий асур просидел на Голкья тысячи лет, но до сих пор взирает на охотников свысока. Закуклился в своём ледяном одиночестве, чтобы случайно не проникнуться нуждами и бедами «расходного материала»? Губил, губил мир, согласно плану, потом вдруг решил спасти? Что из навязанных Ромиге видений — правда, что — полуправда, что — полнейшая ложь?
Самая невероятная сенсация — асур своим умом дошёл до того, что навы знали всегда: что их родину уничтожил кто-то из светлых. Навы до сих пор не видят причин сомневаться в свидетельстве Ярги, хотя позже Легенда кое в чём был сильно не прав. Ромига унаследовал боль той единственной в истории Нави братоубийственной междоусобицы. Потому ужас осознания, постигший асура, ему, отчасти, понятен. Асур усомнился в ком-то из чтимых своих — и Свет ему тёмным показался. Начал отгораживаться от знания, как вожди подставили свой народ — выдумал третью силу, которая стравила Тьму со Светом. Что за сила? Что за выгоду обрела она в Первой Войне? Этого асур не сумел сочинить за все тысячи лет одиночества, воображения не хватило. Вернулся бы на Землю, поучился фантазии у человских конспирологов!
Но не вернулся, до сих пор торчит здесь, потому что, якобы, решил починить сломанное им на Гокья. Хранитель равновесия, разлюби его Свет! А морозный мир как колбасило, так и колбасит! Вся эта чехарда с Солнечными Владыками и Повелителями Теней, в которой Ромига принял посильное — нет, увы, непосильное — участие. Ведь поломался же так, что… Может, не только магию утратил, а умом тронулся? Может, нету на Голкья никакого асура, только бред и глюки одного сильно покалеченного нава? Уж сомневаться, так сомневаться: во всём! Ставить вопросы, искать факты и доказательства. Даже, вероятно, не одному наву их теперь искать.
— Рыньи, скажи, что с мудрой Вильярой? Она выздоровела?
— Вряд ли. У нас мудрый Стира пока за хранителя. А мастера Лембу посвящать собираются. Тётка из-за этого злющая, как дикая стая!
Ромига слушает свежайшие новости дома Кузнеца и окрестностей. Рыньи увлечённо болтает, перескакивая с одного на другое. Про соседей у Синего фиорда, про своих любимых шерстолапов, снова про соседей, про большую охоту, на которую подростка обещали взять…
«Нав, тебе, правда, любопытна эта муравьиная суета? Ты же был Повелителем Теней. Недолго, но был. Тебе открылись величайшие тайны этого мира. Если твоя память — не в чёрных дырах, и ты чуточку разумнее твоего предшественника, Онги, ты без труда отыщешь мой след на камне.»
Разумнее, или нет, Ромига потом обязательно поищет. А пока задаёт собеседнику — или своей галлюцинации — очень простой, но любопытный вопрос: «Скажи, асур, почему мы с тобой слышим друг друга без магии?»
«Без твоей магии, нав. А я — я просто держу тебя на ладонях. Я оказываю тебе эту неслыханную честь, как певцу песни Равновесия. Ты согласился петь её по доброй воле. И ты не долбил Камень боевыми арканами до полного истощения и смерти — твоей смерти, а сумел войти в светлый круг. Я вижу в этом признаки вменяемости, не характерные для порождений Тьмы. Вдруг, мы сумеем договориться с тобой по хорошему? Избегнем лишней суеты и риска?»
«Риска — для кого?»
«Для Голкья, во-первых. Тебе же нравятся этот мир, нравятся охотники? Ты желаешь им жизни, а не погибели?»
«Ну, допустим. А во-вторых, в-третьих, в-четвёртых?»
«А во-вторых, если ты согласишься на моё предложение, ты сам обойдёшься без лишних унижений и боли. И даже получишь надежду остаться в живых, когда всё закончится.»
«Что — закончится?»
«Наше с тобой жертвоприношение.»
Озарённый солнцем чертог, хрустальный или ледяной, где-то выше облаков. Камень-алтарь: Ромига повидал их достаточно, чтобы не обознаться. Тело на алтаре — совершенное, прекрасное до тошноты. Ромига никогда не видел асуров, но сию невообразимую красу ни с чем не перепутаешь! Тело не привязано ремнями, свободно лежит на спине. Руки сжаты на рукояти кинжала, клинок — в сердце: у светлых тварей оно чуточку не там, где у прочих созданий Спящего. Лицо с плотно закрытыми глазами спокойно, словно лик статуи. Враг не шевелится и не дышит, но считать его мёртвым преждевременно…
Вместо сияющего чертога — пещера, Дом Теней. Нав на алтаре: в том же виде, что асур. «Вот так это должно быть. Никакой кастрации, обсидиановой пыли, потрохов наружу. Ведьма была очень зла на Онгу и сильно перестаралась. Поэтому жизни Онги не хватило до истинного равновесия, а следующий нав сбежал. Ты должен занять это место, Ромига. Ты согласен?»
Кажется, Ромига никогда, никого так заковыристо не посылал! Но все кактусы навского красноречия отцвели впустую.
Дослушав, асур спокойно сказал: «У тебя будет достаточно времени на проверку фактов и на размышления. Всё равно ты пока ни на что не годишься, нав. Твой алтарь не придёт, пока ты не восстановишься полностью. Но если я не получу от тебя согласия, ты рискуешь внезапно оказаться в положении Онги. А в-третьих, в-четвёртых, в-пятых, пострадают твои знакомые охотники. Думай же. Решай.»
Ромига не ответил ни «нет», ни «да», ни «подумаю», ни «пошёл ты!» Собеседник тоже умолк и больше не давил взглядом, не качал на ладонях, не подсовывал видений. Карты раскрыты, разговор окончен? Ромига попал на излюбленный приём комиссара Сантьяги, когда противнику вежливо предлагают нечто неприемлемое, выслушивают отказ — или оторопелое молчание, а потом насильно загоняют туда, куда не согласился идти добровольно? Вот уж не думал, что угораздит оказаться по другую сторону подобного расклада!
Название: Десница Пращура (История с фотографией, часть 6)
Автор: chorgorr
Персонажи: нав и местные
Категория: джен
Жанр: драма, ангст, экшн
Рейтинг: NC-17
Канон: практически оридж, «Тайный город» где-то очень далеко за кадром
Краткое содержание: Цель у нава-попаданца всё та же: выжить и вернуться домой. Но сил и средств — всё меньше. Или ему только так кажется?
Предупреждения: попаданец, ксенофилия, смерти второстепенных персонажей.
Начало было тут: chorgorr.diary.ru/p215183319.htm
21.06.2018***
В тепле и условной безопасности охотничьего дома Ромигу сразу начало развозить. Пока брёл за Туньей бесконечными коридорами и лестницами, держался из последних сил. Утолил жажду, прилёг — силы и кончились. По ощущениям, которые начали его догонять, всё тело — сплошная магическая травма. Не удивительно: после того, что он делал, и что с ним происходило во время песни Равновесия!
Он отпустил себя то ли в сон, то ли в обморок со слабой надеждой, что отдохнёт — полегчает. Навы живучие. Сразу не умер, значит, выживет и восстановится, иначе быть не может… То есть, бывает, конечно, ему известны примеры. Но рядом ни эрли, ни других навов, сведущих в целительстве, ни даже Вильяры, у которой неплохо получалось его лечить. Значит, либо Ромига отлежится до состояния, когда сможет помогать себе сам, либо не повезло. И даже эмоций по этому поводу нет.
***
Это длится, длится, длится… Девочка-подросток бессильно плачет, дрожит от боли под тяжёлыми до удушья, но почему-то совсем не греющими шкурами. Что с ней приключилось? Звери порвали? Затоптал шерстолап? Упала со скалы, собирая травы? Чужой охотник, беззаконный поганец из вовсе пропащих, ударил её ножом? Гибельные картины мелькают под закрытыми веками, волны смертного ужаса и ужасающего бессилия накатывают одна за другой, будто все эти беды происходят с ней разом. Так не бывает, но слишком больно, слишком страшно, слишком плохо, чтобы вспомнить, с которой из бед она не разминулась на самом деле. Она умирает, умирает и всё никак не умрёт.
Ну зачем, зачем её не отпустили на щуровы тропы? Кто-то, наверное, мама и старый Латира, собрали воедино то, что от неё осталось. Зашили и перевязали раны, спели все нужные песни. Но больно! Как же больно, душно и холодно! Кажется, кто-то сидит рядом, кто-то зовёт её, но почему-то не по имени. Несчастная Яли не понимает этого зова и не хочет ему внимать. Что бы ни произошло с ней, она искалечена страшно, непоправимо: тело всегда знает про себя такие вещи. Усилия целителей оттянули умирающую от края, а зря. Девочка хочет забыться глухим сном, сбежать от боли и ужаса — навсегда.
Кто-то зовёт её по имени, орёт и рычит на два голоса. Потом чья-то рука отвешивает ей жестокую оплеуху. Потом ещё одну. Девочка открывает глаза лишь для того, чтобы сказать, что с умирающими так нельзя: она дочь знахарки, она точно знает!
Однако на ней нет никаких ран. Нигде не болит, и тяжесть шкур больше не давит. Только всё равно ей как-то странно и нехорошо. Зрение мутится, она едва узнаёт логово старого Латиры. Мудрый встряхивает её за плечи, приводя в чувство, мать возится у очага, заваривает травы.
Латира начинает девочке за что-то выговаривать — о, ужас! — она не понимает ни слова. Речь слышит, а все звуки будто кто-то перемешал, перепутал. Лишь своё имя она различает отчётливо: Яли. Пытается ответить — рта не способна раскрыть, ни даже замычать, как немая. И в уме, для безмолвной речи, слова никак не складываются. Страх заставляет её зажмурить глаза, тряхнуть головой — резкое движение будто лавину срывает, она бьётся и корёжится в судорогах. Латира удерживает её, разжимает зубы. Мать льёт в рот какую-то горечь…
Старый Латира встряхивает её за плечи, приводя в чувство. На этот раз он выглядит старше, и одет иначе. Матери рядом не видно. Логово, вроде, не изменилось, но разглядывать недосуг.
— Яли! — мудрый снова твердит ей что-то, а она опять не понимает ни слова, кроме своего имени, и отвечать не способна. Однако не испугавшись сразу до умопомрачения, она пытается объясниться жестами, без слов… По указанию Латиры смотрит на свои руки… Почему у неё руки взрослой женщины?
Леденея от ужаса, Яли ощупывает себя, находит в ухе незнакомую серёжку, потом в кармане — зеркальце. Рассматривает своё отражение, медленно узнаёт… Эту женщину в зеркале зовут уже не Яли дочь Уюни, а Вильяра мудрая.
Будто утопленники со дна, всплывают воспоминания, как одно становилось другим. Старый рядом терпеливо ждёт, пока она осознает себя заново. На его лице сочувствие — и застарелая усталость, тень какой-то заботы или горя. Вильяра хочет расспросить своего наставника, что происходит, она теперь способна говорить, но они по-прежнему не понимают речи друг друга. Латира жестом показывает, что ему пора идти. Он достаёт из сундука снизку бусин, выбирает одну: пёстрый морской камушек. Выплетает из узора на своей куртке длинный чёрный шнурок и привешивает камушек на шею Вильяре.
Вильяра только сморгнула, а старого уже нет рядом. И она вспоминает, что с ним случилось, вспоминает всё до конца. Стискивает бусину-подарок в кулаке, сжимается в комок и плачет: по Латире, по матери и немножко по себе, прежней. Они ведь только что были рядом, совсем как живые, они касались её, а она — их…
Сон. Всего лишь сон… Нет, колдовской сон, не пустой, мудрая умеет их различать. Ей помогали, помогли вспомнить себя. Теперь она знает, что произошло. Знает: ей нужно поскорее очнуться, чтобы исцелить раненое тело. Надо, но она не может: слишком больно, душно, холодно, и сил никаких нет.
Она снова подросток. Она снова умирает — тонет в зыбучем песке в полосе отлива. С Яли никогда не случалось подобного: знахаркина дочь была умной, осторожной и тогда уже не слабой колдуньей. Но в этом сне она, как последняя дурёха, поленилась вовремя слазать за силой на гору, к чёрному Камню, а вместо этого захотела вкусных ракушек с дальней косы. И пошла, и увязла. Не по колено, не по пояс — зыбун тянет её всё глубже, сжимает грудь, смыкается вокруг горла, подступает ко рту, к ноздрям… Крики никто не услышал или не рискнул прийти на помощь утопающей девчонке. Когда первая волна прилива перехлестнула через голову, она в панике забилась — и сразу ушла в песок с головой, но не умерла и не проснулась.
Очутилась… Нигде! И никем, наверное: тела-то нет, даже призрачного. Зато все мысли и чувства наружу, будто потроха. Пронизывающий взгляд из ниоткуда, острее ножа. Она — добыча душекрада?
Безмолвный голос, неожиданно ласковый, а главное, говорящий вдруг понятными словами: «Не пугайся, беляночка! Я не сделаю тебе хуже, чем уже сделали поганые исчадия Тьмы!» — полузабытое, полузапретное имя стихии голос помянул так, будто щурами ругнулся. — «Я знаю, моё присутствие неуютно тебе, но я не душекрад. Меня не надо бояться, я стараюсь тебе помочь.»
«Кто ты?» — спросила Вильяра, и у неё даже получилось: её услышали, поняли, ответили.
«Я — Пращур. Тот самый, из твоих любимых сказок.»
«А откуда ты знаешь, какие сказки я любила в детстве?»
Смех, безмолвные колокольцы: «О, это же ясно видно, когда держишь кого-то на ладонях!»
«А как ты меня держишь, о Пращур, на деснице или на шуйце?» — спросила Вильяра, припоминая те сказки.
«А тебя сейчас только в горсти можно удержать, беляночка. Только в обеих руках сразу. Но я дам тебе силу, чтобы тебе хватило очнуться, а остальную ты потом сама добудешь. Иди скорее, тебя там зовут и ждут.»
«Спасибо тебе, о Пращур!»
«Иди!»
И она упала откуда-то с заоблачной высоты — в себя. В себе оказалось худо… Нет, отвратительно! Больно до слёз: теперь понятно, что именно и отчего у неё болит. И озноб, и слабость, и тяжеленные шкуры, которыми её укутали-придавили… Сквозь смрад болезни — запахи жилого дома: совсем-совсем незнакомого, не в угодьях Вилья… Вот это уже не ясно, кому и зачем понадобилось?
Вильяра кое-как разлепила веки — встретила заботливый взгляд женщины, которую едва не приняла за мать… Нет, не она… Но как похожа! И за руку держит знакомо, цепко: выслушивает биение крови в жилах.
Целительница, кем ещё ей быть, тут же радостно затараторила:
— Приветствую тебя, о мудрая Вильяра, в доме Травников, в угодьях Альди! Я — Талари. До посвящения в мудрые ты могла бы звать меня четвероюродной сестрой. Наши с тобою прабабушки… Ой, нет, после посчитаемся роднёй, а сейчас я поскорее скажу мудрому Альдире, что ты, наконец-то, очнулась. Он так ждал! Так ждал! Спрашивал и переспрашивал так часто, что у меня от безмолвной речи голова болит. Да ничего, для добрых вестей и головы не жалко.
Пока новоявленная родственница, закатив зрачки, общалась с Альдирой, мудрая изыскивала в себе колдовскую силу для «летучей песни». Увы, самый быстрый и действенный способ исцеления всех болячек оказался ей сейчас недоступен. Слабыми, непослушными пальцами Вильяра нащупала повязку, туго охватившую тело. Попыталась пошевелиться — едва не взвыла в голос. Вспомнила, как резала сама себя, как прошёл нож. Скрипнула зубами, с трудом выровняла дыхание. Прикинула, как латала бы подобную рану на ком-то другом. Пожалуй, мудрого она вытянула бы: мудрые — живучие. Охотника, скорее всего, потеряла. Что и как делали с ней самой, она не помнит и не вспомнит: её там уже почти не было.
Альдира ворвался в комнату с улыбкой до ушей. Кто бы подумал, что степенный, суровый колдун умеет так ярко и заразительно радоваться! Вильяра улыбнулась ему в ответ: пересохшие губы тут же потрескались и закровили. Она облизнула их и попросила пить. Безмолвной речью, так проще.
Мудрый переглянулся с целительницей, та утвердительно кивнула и подала ему посудину с длинным изогнутым носиком. Альдира присел рядом с Вильярой и осторожно, по капельке, стал её поить. Жажда требовала залпом выхлебать море, но знахаркина дочь сама знала, что нельзя. Судя по воспоминаниям и ощущениям, ей придётся заново учиться пить, есть и ходить. Но можно всё-таки испробовать путь побыстрее!
«Альдира, ты отнесёшь меня к Зачарованному Камню? Мне не хватает сил на «летучую», а времени разлёживаться — нет. И ты ещё зачем-то утащил меня из моих угодий…»
«Туда, где я совершенно уверен в целителях. К твоей самой близкой родне,» — продолжил её речь Альдира. — «Как же я рад, Вильяра, что ты, наконец, очнулась! Три дня мы все тут сомневались, выживешь ли ты.»
«Ты отнесёшь меня к Камню, Альдира?»
«Да, но чуть позже. Сначала мы с Талари споём над тобою пару песенок, а ты попробуй потихоньку нам подпеть.»
Вильяра попробовала, и ей очень не понравилось то, что она при этом ощутила. Колдовская сила текла сквозь тело, но не как всегда: непривычно и неправильно. Простые детские песни вроде бы подействовали: утолили боль, уняли беспокойство, однако…
Альдира с целительницей тоже заметили неладное. Судя по хмурым лицам и напряжённым взглядам друг на друга, они заспорили безмолвной речью.
— А вслух? — тихо, но решительно выразила своё недовольство Вильяра. — Что вы увидели на мне, кроме телесной раны?
Альдира поморщился, Талари развела руками:
— Мы не понимаем этого, о мудрая Вильяра.
— Твой Нимрин сильно напортачил, когда колдовал над тобой, — угрюмо добавил Альдира.
— Или другой Иули, умирая, слишком крепко заклял тебя на дурную смерть, — не согласилась с мудрым целительница.
Они ещё немного поспорили об искажениях ауры, Вильяра послушала их, а потом переспросила в третий раз:
— Альдира, ты отнесёшь меня к Камню? Я хочу спеть «летучую» и выздороветь. Хочу положить конец вашим спорам. Мне нужно домой, к Вилья. Кто там сейчас присматривает?
— Стира, — ответил мудрый. — Он присматривает за угодьями и готовит к посвящению твоего преем… то есть, будущего напарника и ученика. Кузнеца, я не запомнил, как его пока ещё зовут.
Пока зовут, значит?! Говорить вслух было тяжело, безмолвной речью — тоже. Вильяра молча проглотила вопросы и возражения. Да, она при свидетелях назвала кузнеца Лембу своим преемником. Однако Вильярой Младшим, напарником и учеником, она его совершенно не представляет. Хотя… Нет, всё это можно обдумать, обговорить и решить позже, во благовременье.
— А старый Латира… Он… Совсем сгинул?
— Когда твой Нимрин сделался Повелителем Теней, он призвал мудрого Латиру в полной силе и разуме. Но после песни Равновесия воплощённые Тени ушли, и друг наш тоже не задержался в мире живых. Он обещал мне, если сможет, вернуть тебя со щуровых троп.
Вильяра грустно улыбнулась:
— Он помогал мне, правда… А Нимрин? Ты говоришь, он спел песнь? А потом?
— Чужак не вышел из круга. Наритьяра вышел, а он — нет.
Странно: прежде из круга выходили либо двое, либо никто. Но трёх раз мало для уверенности, что должно быть только так. Альдира больше ничего не сказал ни о чужаке, ни о Наритьяре, ни о песни Равновесия, и в этом умолчании Вильяре померещилась какая-то неприятная тяжесть. Но расспрашивать у неё сил не было. Она просто прикрыла глаза и послала зов своему воину. Нимрин не ответил, но и ледяной, смертной тяжести колдунья не ощутила. Не потому ли, что сама чуть жива?
— Альдира, послушай… Сколько раз мне тебя спрашивать? Отнесёшь меня?
Мудрый отвёл взгляд, тяжело вздохнул и признался:
— Прости Вильяра! Мне страшно брать тебя на руки. Ещё страшнее — нести изнанкой сна. Я так боялся тебя потерять, что до сих пор все поджилки трясутся. Но нам надо идти, ты права. Скажи, куда мне тебя лучше отнести?
— К любому Камню, куда ты легко найдёшь дорогу. Не надо пугаться из-за меня, о мудрый Альдира. Мне больше по сердцу твоя радость.
***
И всё-таки Альдира боялся, сомневался, а самое поганое, не мог докопаться до корня своих сомнений и страхов.
Молодая колдунья, воспитанница Латиры, задела его за живое с первого раза, как он приметил её. В беленькой северянке сошлись воедино черты, которые он ценил в женщинах, и всё, что он уважал, чем восхищался в сёстрах по служению. Опасное слово: сёстры. Урождённых сёстёр братья не валяют по шкурам, это беззаконно. Зато с сестрами по служению не только на шкурах дозволено кувыркаться: их и в круг с собою зовут, чтобы принять больше колдовской силы. А сёстры, за тем же самым, зовут в круг своих братьев по служению. Все мудрые равны перед охотниками, равны перед стихиями, это закон. И та повадка, что заставляет охотника в миг опасности заслонять собою мать своих детей, уже не про них, не для них. Но и между мудрыми случается сердечная приязнь, когда раны друга или подруги кажутся больнее своих. С Альдирой вдруг случилось такое: даром, что он пока не уверен, взаимно ли?
Не так, ох, не так привести бы ему Вильяру к Зачарованному Камню! Привести бы её сюда весёлую и здоровую: за руку. А не на руках, когда каждый шаг отдаётся болью, одной на двоих.
— Положи меня здесь, Альдира, и подожди.
— Ты не пойдёшь в круг?
— Нет. Не сейчас.
Решение Вильяры разумно. Она слишком слаба телом, и Камень ей незнаком, и явились они сюда без должного почтения. Мудрый бережно опускает свою укутанную в шкуры ношу на снег, садится рядом, они вместе поют приветствие Камню. Вильярин голосок тих, словно шелест сухого былья, но поёт она складно, и Камню нравится.
Хотя, после Песни Равновесия все Камни успокоились и стали щедры на силу. Альдира быстро задрёмывает, угревшись в тёплом равномерном потоке. Он устал, ужасно устал за три дня препирательств в Совете. Он многое не рассказал Вильяре: исцелится, тогда и узнает. Вновь избранный временный глава Совета Мудрых молча ждёт, отдыхает, копит силу впрок.
— Альдира, отойди в сторонку, я попробую спеть «летучую».
Мудрый вздрагивает, пробуждаясь от дрёмы. Тревожное предчувствие снова колет ему сердце, но рассудок, хоть разорвись, не замечает признаков опасности. Альдира встаёт, отходит на двадцать шагов, скрипя настом.
«Летучая песнь» коротка: миг — из кокона шкур взвивается белый сияющий вихрь. Столп снега и ветра пляшет по горе, разметая искристую пыль. Вильяра-вихрь почтительно, посолонь обходит Камень и тут же, озоруя, залепляет Альдире снегом глаза. Возвращается на прежнее место, чтобы вернуть себе двуногое обличье…
Вскрик: короткий и болезненный! Альдира метнулся к оседающему в снег телу. Пока добежал, колдунья сжалась в комочек, скуля от боли. Из-под повязок остро пахнуло свежей кровью. Как? Почему? Альдира на миг растерялся, не понимая… Безмолвная речь Вильяры торопливо забилась в висках:
«Альдира, скорее! Тащи меня к твоим целителям. Рана от собственной руки, нанесённая в круге Зачарованных Камней, не по обряду. Я ранила себя, и снова ранила. Я дура! Как я не догадалась, что «летучая» мне не поможет…»
— А я-то дурак! — хлопнул себя по лбу Альдира. Почему не вспомнил Зунгиру и кровь, капающую с его руки после каждой «летучей»? Не подумал, что сборище бродячих алтарей в Пещере Совета сойдёт за настоящий круг. И не оправдание, что он сам тех Камней не видел, очнулся, когда они уже ушли…
Больше всего Альдира боялся не донести Вильяру живой. Боялся, что целители из дома Травников справятся с раной хуже, чем Нимрин в прошлый раз. Зря боялся! В шесть рук они сделали лучше, а пел мудрый над нею сам. Тут уже не до страхов и сожалений: удержать бы. Удержал. И снова вынужден был уйти в Пещеру Совета, оставив раненую под присмотром Талари.
***
Вильяра ошиблась, жестоко ошиблась. Заплатила за ошибку новой болью и вновь пребывает нигде, никем. Снова слышит ласковый голос Пращура:
«Торопливая беляночка, быстро ты ко мне вернулась!»
«Я должна была сообразить, я — дура!» — отчаянно корит она себя.
«Ты умная девочка и сильная. Ты пострадала, зато сбросила отметины, которые оставил на твоём теле выродок Тьмы. Теперь тебя лечат наилучшие целители из ныне живущих. Ты выжила. Ты встанешь на ноги и вернёшь свою силу.»
«Да! Только «летучую песнь» я больше не пропою.»
«Это будет разумно — не петь её больше. Твоё служение станет сложнее, но тебе дадут младшего напарника. Ты сможешь посылать его туда, где опасно, где без «летучей» никак не обойтись. Всё будет хорошо, беляночка.»
На взгляд мудрой, вовсе не хорошо, однако… Нет, не со сказочным Пращуром об этом спорить. Лучше задать ему вопрос: а вдруг, ответит?
«Пращур, о Пращур, говорят, ты знаешь всё, чего не знают даже Тени. Неужели нельзя изгладить эту рану с моей сущности? Чтобы я возвращалась из «летучей» не с распоротым брюхом?»
«Зунгира мудрый так ничего и не придумал. Как однажды, сгоряча порезал себе ладонь в круге, так и возвращается каждый раз.»
«Пращур, я знаю о Зунгире! Но царапина на ладони — не страшно. А моя рана смертельна без быстрой помощи. Нимрин спас меня в первый раз, Альдира во второй. Неужели нельзя ничего сделать, чтобы я обошлась без третьего?»
«Ищи, беляночка! Если ты поймёшь, чем ещё, кроме тяжести, отличается твоя рана от раны Зунгиры, ты сделаешь первый шаг по пути исцеления. Вспомни хорошенечко, как ты себя ранила, это важно.»
Последнее, что Вильяре хотелось бы вспоминать: хоть наяву, хоть во сне, хоть в этом странном небытии! Нож в кулаке, судорожно стиснутые пальцы, чужая воля твёрдо ведёт руку. Колдунья режет себя, отчётливо сознавая происходящее, отчаянно сопротивляясь — и безуспешно.
«Я слышала, что Зунгира решил угостить круг своей кровью: сам решил, сам сделал. А я ранила себя не по своей воле. Повелитель Теней подчинил и принудил меня. Это важно?»
«Ты умница, беляночка. Да, это и есть твоя разница с Зунгирой. Он всё сделал сам, поэтому стихии запомнили его таким. Твою руку с ножом вела чужая воля, поэтому твою рану возможно исцелить. Если додумаешься, как. Если дерзнёшь. А сейчас спи, беляночка! Крепко спи, как должна ты спать под зельем глухого сна.»
Да, она помнит: целители дали ей это зелье. Тело и дух должны спать от него безо всяких голосов. Но если уж всё идёт наперекосяк…
«Пращур, о Пращур! А позволь мне спросить ещё. В старых сказках сказывают, будто давным-давно не только ты, а все хранители снов беседовали со сновидцами. Живые и умершие встречались на изнанке сна, слышали и понимали речи друг друга. Почему сейчас — иначе?»
В ответе ей мерещится вздох сожаления: «Им только казалось, будто они понимают друг друга. Эти встречи вредили и живым, и умершим. Первые мудрые, числом одиннадцать, провели черту со стороны живых, я — со стороны призраков и духов. С тех пор мёртвые молча хранят ваши сны от душекрадов и прочей погани, а живые не тревожат мёртвых, не зовут их по именам. Это закон, беляночка. Спи! Спи крепко и сладко. Я дам тебе ещё силы, чтобы твоя рана быстрее заживала. Ты нужна клану, твои Вилья ждут тебя. Спи! И ни во сне, ни наяву, никому не рассказывай о наших беседах.»
***
Альдира вернулся в дом Травников двое суток спустя и застал Вильяру уже на ногах. Талари медленно и осторожно водила раненую по комнате: расхаживала. Вильяра через шаг кривилась от боли и затейливо поминала щуров, но глаза её блестели ярко и живо, даже в ругани слышался задор. Больше никаких сомнений, что смертельная угроза для неё миновала… Если колдунья снова не споёт «летучую».
Мудрый поморщился от досады, а больше — от воспоминаний: как нёс Вильяру на руках и не знал, донесёт ли живой. Как пел над почти бездыханным, растерзанным и окровавленным телом, пока с ней возились целители. Второй раз пел здесь, а первый — в Пещере Совета. И как, заодно, не вспомнить отчаянный взгляд и кривую ухмылку Повелителя Теней, последний свой разговор с чужаком?
За пять дней, минувших с песни Равновесия, Нимрин так и не объявился. Наритьяра вышел из круга сразу, и даже колдовской дар сохранил. Вышел, правда, слегка не в себе, но Нельмара поручился за ученика, что со временем это пройдёт. А пока ученик с учителем вместе куролесят в трактире Ласмы и Груны: то пляшут, то сказки сказывают, то роняют слёзы в похлёбку с марахской травой. Ласма грозится вместо дурманных травок подсыпать им зелья глухого сна, уложить туши на салазки и оттащить в Пещеру Совета. Но пока только грозится. Альдира тоже не торопит, хотя по праву временного главы Совета — мог бы. Однако вновь избранный глава понимает: даже мудрым нужно время, чтобы переварить великую радость и великое горе. Всем нужна передышка: чтобы осознать перемены, привести в порядок дела кланов, выбрать замену погибшим мудрым и помощников — живым, подготовить новых колдунов к посвящению… Альдира взвалил на себя такую груду забот, что голова кругом. Однако пропавший Иули тревожит мудрого едва ли не больше всего остального. Похоже, в их с Латирой гадания и расчёты, в завещанное Тмисанарой понимание равновесия вкралась существенная ошибка. Мысли об этом не дают покоя: Тмисанара и Латира сгинули, значит, разбираться теперь Альдире.
Мудрый уверен, что жёлтый Камень не забрал жизнь чужака. После Великой песни круг спокойно раскрылся, и в нём не прибавилось новых Камней. Разогнав дурную молодёжь с дурными затеями, Альдира сам ходил в тот круг, пел и слушал. Нет, Нимрин не остался внутри, и не похоже, чтобы он застрял во временном сдвиге. Конечно, он мог войти в один круг, а выйти из другого, но что дальше? Те, кто искал, не нашли его. И стихии молчат о чужаке. И на безмолвную речь он не отзывается.
— О мудрая Вильяра, я счастлив видеть тебя восставшей с ложа болезни и слышать несравненные плетения слов из прекраснейших уст твоих! — приветствовал Альдира выздоравливающую колдунью.
— Какой сказитель наплевал тебе в рот, о мудрый Альдира, что ты так выражаешься? — ответила она ему, блеснув острыми клычками.
— На ярмарке в твоих угодьях завёлся великий сказитель, сам хранитель знаний Нельмара. Вот в уши мне слегка и надуло. Но ты столь прекрасна, Вильяра, что я готов беседовать с тобою сказочным слогом — всегда.
— Брось, Альдира! Твой лучший друг, мой наставник говорил, что мужчины от этого глупеют. А временный глава Совета не в праве туманить свой разум. Но я тоже рада видеть тебя, старший брат по служению. Я ужасно скучаю. Жду не дождусь, когда милые родственники сочтут меня достаточно здоровой, чтобы отпустить из-под своего присмотра в родные угодья.
Талари осторожно усадила больную на лежанку, помогла улечься и укрыться, сказала:
— Мудрая Вильяра, мы отпустим тебя не раньше, чем ты встанешь прямо и пойдёшь сама, без моей поддержки. Ты, конечно, мудрая. Но ты знахаркина дочь, значит, должна понимать, что к чему.
— Я понимаю, Талари. Спасибо тебе! Ты не только помогаешь мне выздоравливать, но скрашиваешь мою скуку познавательными беседами. Ты, и твои сёстры, и братья. Я благодарна вам всем.
— Талари, пожалуйста, оставь нас наедине, — велел Альдира целительнице. — Нам нужно поговорить о делах мудрых.
Женщина помогла Вильяре поправить подушку, поклонилась и вышла.
— Что за дела, что о них нельзя говорить при непосвящённых? — спросила колдунья, разом настораживаясь.
— При посвящённых тоже нельзя, — уточнил Альдира. — Только между нами двоими.
— Я вся внимание, о мудрый Альдира!
— Вильяра, я знаю, с тех пор, как ты очнулась, ты беседуешь не только вслух и не только с Талари. Телом ты пребываешь здесь, а мыслью — в угодьях своего клана. Ты убедила Стиру отсрочить посвящение кузнеца Лембы и призвала второго колдуна, которого отметил твой предшественник. Стира сейчас обучает их обоих и ещё двоих одарённых подростков. Наверняка ты переговорила с ними со всеми.
— Да, я говорила с ними, в этом нет никакой тайны. Я пока слишком быстро устаю от безмолвной речи, но мне скучно. Я болтаю со многими охотниками своего клана и с некоторыми мудрыми. Что беспокоит тебя, о мудрый Альдира? О чём, по-твоему, мне нельзя говорить ни с кем, кроме тебя?
— Вильяра, скажи, где бы ты искала своего Нимрина, если бы знала, что он жив и не покинул Голкья?
Зрачки Вильяры расширились, тревожно взблеснули:
— Альдира, ты же сказал мне, что Нимрин не вышел из круга!
— Амулеты, которые он зачаровал для нас, потеряли силу, поэтому сначала я решил, что он погиб.
— Но?
— Никто не видел его после песни Равновесия, однако из круга он, похоже, всё-таки вышел. Только никто не знает, куда! Ты пробовала звать его безмолвной речью?
— А ты?
— О истинная воспитанница старого прошмыги! — воскликнул Альдира. — Я — пробовал. Глухая тишина, однако не холод.
— И у меня то же самое, — с видимой неохотой подтвердила Вильяра. — То есть, мне тоже кажется, что Нимрин жив и не покинул Голкья. Но на безмолвную речь он не отвечает.
— А как тебе показалось: он не отвечает или не слышит?
— Не знаю. Он не так искусен в мысленных беседах, чтобы закрываться нарочно. Возможно, у него совсем нет колдовской силы… Если вспомнить прошлые песни… Вот скажи, Наритьяра Младший сохранил дар?
— Наритьяра — сохранил. Но возвращаюсь на старый след: где бы ты стала искать этого Иули? Если представить, что после песни он лишился силы, дара и прячется?
— Ну, смотря, от кого и зачем ему понадобилось прятаться. Сам подумай, Альдира, зачем ему таиться от меня или от тебя? После того, как мы клялись ему своими сердцами?
— Наша клятва имела срок: до песни Равновесия.
— Ну, я-то ему наобещала всякого ещё раньше и до сих пор не исполнила. Ты знаешь, я рассказывала… То есть, я уверена, что Нимрину, в здравом уме, от меня прятаться незачем. А от тебя, Альдира… Даже мне пока не ясно, насколько прочна твоя власть в Совете? И чего ты, временный глава, взыскуешь для Голкья?
— Я взыскую мирной зимы и безбедной весны, плодородного лета и сытой осени. После двух буйных Наритьяр искать большего — рушить недоразрушенное. Год покажет, на что мы все годимся как хранители своих кланов, а я — как глава Совета. Справимся — сможем задуматься о большем: о чём мечтают старые сновидцы. Но не раньше, чем благополучно минует год.
— Мне по сердцу такие замыслы, Альдира, — улыбнулась колдунья. — Считай, я опустила за тебя белый камушек.
— Я рад.
— А что ты собираешься делать с Нимрином, если найдёшь?
— Перво-наперво я возьму его под защиту, как певца Величайшей из песен. А потом прослежу, чтобы он не слишком глубоко пустил у нас корни и поскорее отбыл домой.
Вильяра едва заметно поморщилась, но ничего не сказала и не спросила. Альдира повторил свой вопрос:
— Так где бы ты искала нашу пропажу?
— Да кто же знает, куда он мог забиться, если прячется от всех двуногих! Я бы, на его месте, укрылась в древнем Доме Иули.
— То есть, в Пещере Совета? У нас под носом? Знаешь, Вильяра, мне даже в голову такое не приходило. А зря! Старый прошмыга точно бы спрятался именно там. В Доме Иули полно закоулков, куда мы обычно не забредаем. Где изначальные чары чужаков не перекрыты нашими. Возможно, для Нимрина там отворяются двери, которых мы даже не видим. Но после всего, что учинили Повелители Теней, мы теперь зачаровываем Пещеру Совета заново. Если Нимрин там, мы его непременно найдём.
— Удачи в поисках, — вздохнула колдунья, она явно начала уставать от разговора.
— Вильяра, а если он не там, где ещё он может быть, как ты думаешь?
— Ну, например… В каком-нибудь из убежищ старого.
— В логове при Ярмарке — нету, я проверял.
— Есть ещё одно логово, в истоках Кривого ручья. Мы со старым прятались там от Великого Безымянного. Ты знаешь, где оно?
— Знаю, он сказал мне. Проверю. Есть ещё мысли?
Вильяра неприятно скривила губы:
— Старый говорил мне о всеведении Повелителя Теней. Спев песнь Равновесия, Нимрин его утратил, а вот память — вряд ли. Ты понимаешь, да? Ты ведь тоже ученик Тмисанары. Вряд ли я тебе ещё что-то новое подскажу. А мне пока тяжело подолгу говорить.
Колдунья прикрыла глаза — Альдиру по сердцу резануло, какая она осунувшаяся и бледная, до прозрачности. Лучше, чем была пять дней назад и позавчера, но всё ещё плоха… И мудрый наконец-то уловил, что не так с её аурой! Поверх теневых отметин, нанесённых вместе с раной, и когда Нимрин её лечил, пролегли более свежие солнечные. Альдира впервые наблюдал существо, меченное Тенями и Солнцем одновременно. За то время, пока Вильяра болела, теневые отметины ослабли, солнечные стали ярче. Престранно само по себе, а после песни Равновесия — особенно. Не должно сейчас быть такого! Ни с кем на Голкья!
— Мудрая Вильяра, прости, что я утомил тебя, а не порадовал беседой. Сейчас я позову Талари и оставлю вас.
Вильяра блеснула глазами из-под ресниц, улыбнулась мимолётно:
— Я буду рада видеть и слышать тебя снова, о мудрый Альдира. Пожалуйста, приходи, когда сможешь. Из твоих уст любые новости — добрые.
На прощание он спел песнь — поделился силой. А в коридоре остановил Талари и долго расспрашивал о состоянии раненой и о ходе лечения. Целительница дала ему некоторую пищу для размышлений, но не успокоила.
***
— …и покрылся он язвами с головы до ног, и сошло с него трижды три кожи, покуда отросла новая, не осквернённая Тенями…
Тунья слушает старого Зуни и удручённо кивает. Сказки о четырёх жизнях мудрого Канрары памятны охотнице с детства, но Тунья прежде не задумывалась, что скрыто за ладно составленными словесами. Как это выглядит воочию и, хуже того, как оно пахнет! Куртку, одолженную Нимрину, и все шкуры с его лежанки придётся сжечь, да и щур с ними. А вот каково, на самом деле, двуногому, с которого облазят девять кож…
Умаявшаяся охотница проспала остаток ночи неожиданно глухо и крепко, а наутро заполошно подскочила. Спросонок ей померещилось, будто гость помер и протух… Нет, не помер: дышит. Возможно, помирает, кто ж его поймёт, чужака! Однако услышал, что охотница встала — попросил воды. Руки поднять не смог, поила она его сама. А ведь пришёл в дом на своих двоих, да не пришёл — прибежал, наперегонки с ветром. А теперь вот лежит, шевельнуться не может, и будто гниёт заживо. Тунья глянула — хоть не из робких, а перепугалась. Сразу позвала Зуни: безмолвной речью, чтобы не терять время и не переполошить всех домашних беготнёй по коридорам. Старик объявился быстро. Посмотрел, сморщил нос и затянул сказку о четвёртой жизни Канрары, бывшего Повелителя Теней.
— …и пока он болел, не помогали ему никакие снадобья, ни даже песни мудрых. А когда выздоровел, стихии больше не слушали его…
— Я помню эту сказку, Зуни. Канрара не смог оставаться хранителем клана, поэтому Канра посвятили нового мудрого, а прежний назвал себя охотничьим именем и до конца жизни скитался по Голкья. Иные сказывают, будто он сохранил дар сновидца и не умер через несколько лет, а ушёл на ту сторону звёзд. Я помню сказку, Зуни. Но что делать нам здесь и сейчас? Ты, Зуни, понимаешь, что нам вот с этим вот делать?
Старый охотник дёрнул ушами, задумчиво почесал лоб.
— Тунья, а неужели, ты ещё не послала зов Лембе? Знаю, ты недолюбливаешь мысленную речь, но твой муж, мой внук — пока ещё глава дома. Он принёс сюда чужака в первый раз, ему и решать, как поступить теперь. Хотя, по-моему, решать тут особо нечего: поить, кормить, и пусть отлёживается.
Внезапно подал голос тот, о ком они говорили. Прохрипел едва слышно:
— Тунья, Зуни, пожалуйста, спрячьте меня. Ото всех. Меня ищут, чтобы убить. Мудрые ищут. Лемба — с мудрыми. Не сообщайте ему. Обождите несколько дней. Пока начну поправляться. Или наоборот.
— Поздно будет сообщать, когда ты помрёшь и мы скинем твой труп с навозный колодец, — ответил чужаку Зуни. — Зверям-то я такую отраву ни за что не дам.
— Нимрин, а может, не все мудрые желают твоей смерти? Может, есть кто-нибудь, кто поможет тебе легче переболеть и поскорее выздороветь? — спросила Тунья, в надежде сбросить с себя ответственность за больного чужака. Пусть, Канраре ничто не помогало, но мало ли?
— Вильяра. Когда вернётся. Ей скажите. От других спрячьте. Пожалуйста.
Тунья переглядывается с Зуни. Возможно, сейчас чужак бредит, однако, ночной уговор был именно таков: спрятать и держать в тайне его присутствие в доме.
«Зуни, я пообещала Нимрину…»
— Ладно, гость, будь по-твоему. Мы с Туньей обождём беспокоить Лембу. У внучка и так забот — выше головы. Два дня тебе сроку… Ладно, три. Покажи нам, что ты поправляешься, а не дохнешь.
— Договорились. Покажу. Поправлюсь.
Он цедит слова сквозь чёрные, распухшие губы, не открывая глаз. Из-под век сочится что-то бурое: то ли слёзы, то ли сукровица, всё лицо в волдырях. Тунье хочется спросить, мол сам-то себе веришь? Но кажется, он верит. По крайней мере, надеется.
***
Ромига плох, очень плох. Попади он к эрли, мигом накропали бы десяток статей и пару трактатов об уникальном медицинском казусе. Поверхностные повреждения Светом — полбеды: в организме нава выгорели ткани, проводящие и запасающие магическую энергию. Он ощутил, осознал утрату, но ещё не понял, диагноз это или приговор? Как пойдёт регенерация, и пойдёт ли? Он вслушивается в себя: ищет малейшие поводы для надежды, гонит прочь тоску и ужас. Смерть близко, а ещё ближе — тот незримый, кто беседовал с Ромигой в круге. Теперь он помалкивает, но смотрит. И посылает сновидения, из-за которых нав бодрствует, пока это в его силах. Ромига печалился, что на Голкья перестал видеть сны? Ну, на тебе, пожалуйста! Первая Война глазами проигравшей стороны: в красках и звуках, во всей полноте ощущений и чувств.
Тот, кто сейчас делится с Ромигой воспоминаниями — или рисует для него картины — тогда был молод, горяч и наивен, отчаянно любопытен, радостно открыт миру. Светлый выродок любил и был любим. Он потерял… Наверное, всех. Ромига понимает, что в своём нынешнем состоянии не выдержит долгой бессонницы, и загородиться от врага ему нечем. Значит, его ждут подробности: много-много тошнотворных подробностей чужой жизни и чужих смертей. Ромигины предки убивали светлых тварей с размахом и выдумкой, те не оставались в долгу. Светлые как бы не понимали, за что их так? Снова и снова пытались договориться, надеялись на компромисс… Какой компромисс с теми, кто разрушил родной мир Нави!? Только уничтожение! Тьма забрала себе Землю, но ничего не забыла, не простила. Ромига вырос на этом… А молоденький асур жил себе счастливо! Слыхом не слыхал ни о каких навах, пока они не ворвались из ниоткуда в его прекрасный, уютный мир, не начали жечь, резать, подвергать его сородичей жесточайшим пыткам и казням. Кто бы ни ударил первым в Первой Войне, асура никто не спрашивал, желает ли он в эти жернова. Он не желал! Однако стал одним из тех врагов, кого навы искренне чтили красивой смертью. И одним из немногих, кому хватило могущества — выжить, хитрости — скрыться. Каким ветром недобитого асура занесло на Голкья? Ромига не уверен, что хочет это знать, а главное, не понимает, зачем Светлый выполз из схрона? Зачем полощет мозги мимохожему наву? Поймать бы гада и упокоить!
«Да, маленький нав. Хорошая задача тебе — на вырост. Сейчас-то ты и муху не убьёшь. Лежи, выздоравливай. Спи.»
Сознание уплывает, Ромиге мерещится, будто его укачивают на гигантских ладонях: одна огненная, вторая — ледяная, обе обжигают… Недолго обжигают, и боль, принесённая из светлого круга, слабеет, отпускает его… Чтобы не отвлекался от видений Первой Войны!
Нет, если сохранить островок бодрствующего сознания и помнить, кто он на самом деле… Зная, что всё это — не с ним, не с навом Ромигой, можно восхищаться доблестью предков и наслаждаться мучениями врагов.
Доблести и мучений вдоволь: с обеих сторон. Когда трупы обгорают до состояния головешек, уже не различишь, кем они были при жизни. А кто там, ещё живой, ступает по горящей земле под багровым небом, откуда сыплется пепел? Кто вдыхает гарь и глотает слёзы? Чьё тело обжигает жар недавнего сражения, где не было уцелевших? Из чьего сердца ледяной сквозняк выдувает остатки тепла?.. Тебе же знакомо это ощущение близких смертей? Знакомо? Знакомо… Воинов, сожжённых драконьим и магическим огнём, всё-таки возможно различить: по остаткам оружия в руках. Над тотальным, бескомпромиссным взаимоистреблением — ненависть, ненависть, ненависть. Он — кто он? — прошёл путь от удивления, растерянности, горькой обиды до столь рафинированной ненависти… Любой гипербореец лопнет, завидуя… Кому? Да не Ромиге же — тому асуру! Ромига почти выпутывается из видений, отчётливо понимая: его собственная генетическая ненависть к светлым — ничтожна рядом с лично выстраданной врагом. Вопрос, почему асур до сих пор не убил нава, зачем показывает ему всё это? Нет, правда, не для того же, чтобы пробудить чувство вины за деяния Нави? Слишком глупо, наивно было бы…
Новые видения: навы пытают и убивают асурских детей, асуры сами убивают своих детей, чтобы те не попали в руки навов. Чужая безнадёга пробирает до печёнок, чего у ж там! Но Ромиге не жаль слабаков: лучше б дали своим отпрыскам в руки оружие и встали плечом к плечу, до конца… Как не умеют? Что значит, не хотят умирать в бою?
Но здешний асур не из таких: ему-то было не занимать мужества! Он сражался. Он сознательно растил и пестовал свою ненависть, чтобы стать совершенным орудием возмездия.
О победе в войне речи не идёт, война проиграна, но уцелевшие жаждут реванша. Чужими руками, поскольку своих — слишком мало. Разведчики разбредаются по Внешним Мирам, чтобы подготовить армию вторжения из каких-нибудь непросветлённых. По большому счёту, асурам всё равно, кто именно сметёт Навскую Империю, как навы смели их самих. Разведчики готовы экспериментировать и повторять свои попытки, пока не добьются успеха…
Ромига слышит: его зовут, теребят, просят очнуться. Он глотает воду и тёплый бульон, шепчет слова благодарности. Охотники заботятся о нём, как могут. Никто не является, чтобы добить беспомощного. Но Тьма прародительница, как же Ромиге надоело умирать! Который уже раз? Четвёртый — за одну местную луну? Не многовато ли? Ромиге надоело умирать, но пока не надоело жить. Даже так, как сейчас, не надоело: он всё ещё надеется на лучшее.
Одобрительный взгляд из ниоткуда. Снова две ладони: ледяная и огненная. Сон, которому невозможно противиться.
Асурский разведчик явился на Голкья с чётко поставленной задачей, она же, отныне, цель его существования. С первого взгляда он ужаснулся, в какую дыру его занесло, но тем лучше! Тем привлекательнее покажется местным жителям совершенный мир Земля! Осталось соблазнить их новым, тёплым домом и подготовить к войне.
Асур не просто накинул морок: он влез в охотничью шкуру, начал познавать охотничью жизнь, охотничью магию изнутри. И вдруг узнал, что дикие твари, живущие в пещерах, не чужды истинного Света! Тут же, с отвращением, обнаружил: Тьма им тоже не чужда. Они жалуют все стихии, обращаясь к тем или другим по мере необходимости. Потрясающий магический потенциал! Пусть, слабо раскрытый: из-за примитивных мозгов и короткой жизни их тел, из-за несовершенства магической школы и недостатка энергии. Но какие-никакие Источники эти мохнатые недоразумения себе уже сотворили — и пользуются! Как разведчику ни увлечься, изучая, чего они тут нагородили, спасаясь от ежегодной климатической катастрофы? Весеннее буйство стихий даже бывалого асура впечатлило!
И мало того, что орбита Голкья подобает какой-нибудь комете, а не солидному обитаемому миру. Так по законам небесной механики, и та орбита — нестабильна. Голкья должна всё ближе подходить к своему светилу летом и всё сильнее удаляться зимой. Сдует с мёрзлого камня атмосферу солнечным ветром, выжжет в перигелии, выморозит в афелии, или раньше сам камень разорвёт приливными волнами? Когда асур явился сюда, даже умнейшие из охотников не догадывались, что их мир гибнет: медленно, но верно. Тем поразительнее, как неосознанные усилия кучки слабеньких колдунов исподволь меняли мировые константы, сохраняя Голкья пригодной для жизни: дольше, много дольше отпущенного природой срока.
Танец на острие иглы не может длиться вечно, особенно, если подтолкнуть танцора. Разведчик быстро всё рассчитал. Он решил, что именно послужит толчком — и, заодно, поводом для экспансии новой обездоленно-озлобленной орды на Землю. А пока он изучал обречённый мир, всё прочнее врастая в камень и лёд, всё сильнее проникаясь симпатией к объекту изучения. Конечно, он не только наблюдал: у него задача, она же — смысл существования. Он тихо и незаметно учил лучших охотничьих колдунов тому, до чего они сами и через тысячу лет вряд ли додумались бы. Они впитывали его науку, а потом — оп! — применяли её так, как не приходило в голову самому асуру. Вплетали новые коленца в свой завораживающий танец равновесия, уже отчасти соображая, что и зачем делают. С некоторыми, особо избранными, разведчик начал вести беседы: наяву, из-под разных личин, или в снах. Однако идея поисков нового дома, которую асур старался внедрить в их недалёкие умы, понимания не встречала. Он был терпелив: придёт время — дозреют сами. Текли года, сливаясь в тысячелетия, асур мог позволить себе долгое ожидание.
Весной, летом и осенью жизнь на Голкья кипит, а зимой — замирает, впадает в спячку. Эти бесконечные зимы подарили разведчику слишком много времени для воспоминаний и размышлений. Планируя новую войну, он не мог отделаться от мыслей о Первой: об её начале. Как все светлые, разведчик жил с уверенностью: ненавистные навы сами уничтожили свою родину, неосторожно играя с магией Тьмы, а после выдумали повод для нападения на асурскую Землю. Но сидя на Голкья, асур узнал о нестабильных мирах больше кого бы то ни было, и факты перестали сходиться в стройную картину.
Перестали! Теперь, как ни старайся, не развидишь аргументы «за» версию проклятого Ярги: мир Нави пал от внешнего толчка. А ещё были пророчества, обещавшие победу обеим сторонам! Были, были…
Крошечное солнце середины зимы карабкается на промороженный небосвод, не в силах согнать с него другие звёзды. Вера в основополагающую правду не в силах потеснить сомнения одинокого разведчика. Если его догадка верна, кто-то из очень могущественных асуров обезумел и разворошил «осиное гнездо», заслужив, по делам, проклятие от своего народа и наихудшую навскую казнь. Или же Свет и Тьму стравил некто, властный не только над равновесием миров, но над пророчествами и оракулами? Кто? Кого, на самом деле, следует ненавидеть и мстить? Тёмных выродков асур ненавидит за жестокость и просто за то, что они существуют. Но развязавший Первую войну — ненавистнее, кем бы он ни был! Долгая зима дарит время на размышления, но не даёт новых фактов: их довольно для сомнений, недостаточно для уверенности…
Зато по весне размышлять некогда, и это хорошо!
А однажды летом произошло то, чего асурский разведчик долго и терпеливо ждал. Открылся портал Большой Дороги, из него горделиво шагнули посланцы Великой Империи Навь. Вот и всё: мир-танцор зашатался на острие иглы, отсчёт пошёл.
Даже присутствие одинокого асура влияло на равновесие стихий Голкья. Но асур ступил на мёрзлый камень легчайшей поступью разведчика. А когда разобрался, что представляет собою Голкья, превзошёл себя в осторожности. Мир почти безболезненно обрёл новую точку баланса.
Навы ввалились сюда по-хозяйски и ни в чём себе не отказывали. К тому же, их было много. Они возводили имперский форпост на берегу Великого Северного моря, в одной из ключевых точек. Они вносили возмущения сами по себе, да ещё асур нарочно постарался, готовя нестабильный мир к их приходу.
Охотники затаились, наблюдая за незваными гостями: слухи об уничтожении Барна-Гу долетели даже в эту глушь, было чего опасаться.
Асур не боялся, что его самого, его убежище или следы его пребывания враги обнаружат. Его слишком хорошо учили! Если бы он возжелал чёрной крови, ему ничего не стоило спровоцировать мелкую заваруху и прихлопнуть нава-другого-третьего. Но пока это противоречило его задаче. По расчёту, охотники должны были относительно мирно стать вассалами Нави, присмотреться, освоиться. Лишь позже, обнаружив, что тёмные испоганили их дом своим тлетворным присутствием, убедившись, что это необратимо, разозлившись всерьёз…
Миролюбивое здравомыслие охотничьих колдунов и вождей даже слегка разочаровало асура: он-то намеревался сдерживать своих подопечных. К концу осени навы беспрепятственно отстроили форпост и отбыли домой: терпеть «прелести» местной зимовки желающих не нашлось. Тёмные обещали-грозили прийти в конце весны, однако дóма их ждал сюрприз. Солнце Голкья ещё не начало расти, когда на Земле грянул молниеносный людский мятеж. Да, на крах ненавистной Империи Тьмы работал не единственный асурский разведчик, и не только на Голкья!
Обрадовался ли асур успешному завершению их общей миссии? Позавидовал ли товарищам, которые справились с задачей первыми? Увы, его чувства оказались ближе к горю и ненависти! Удача других лишила его существование дальнейшего смысла. Он зря провёл бессчётные года на промороженной каменюке, в одиночестве и мучительных сомнениях. А самое главное, самое гнусное: он зря так старательно подкапывал стены чужого дома. Прежде он оправдывал себя тем, что толкает охотников на путь к лучшему: к совершенному миру Земля. Теперь оправдания у него не осталось.
Пока люды делили Землю с другими бывшими вассалами Нави, лазутчики с Голкья тоже сходили, оценили новые угодья. Увы, на Земле им не понравилось! Былые непросветлённые изрядно поднаторели в практике и теории магии, сочинили достаточно умных слов, чтобы убийственно внятно объяснить, что им там не так. Да, совершенный мир готов принять всех, но выставляет условия, а они не желают становиться детьми одной стихии: камня или льда. Они не желают обужать себя, становиться однобокими. К тому же, на Земле слишком жарко, а где достаточно холодно — совсем не бывает лета. Селиться в таких угодьях — нету дураков, а уж сражаться за них с кучей других желающих…
Да, охотники многому научились, но первых признаков надвигающейся катастрофы они не учуяли. Один асур видел, что задуманное удаётся, и то лишь потому, что знал, куда смотреть. Гибель Голкья не будет мгновенной, этому миру суждена долгая агония. У обитателей мёрзлого камня будет время подыскать себе новый дом, по вкусу. А прижмёт их по-настоящему — перестанут привередничать: совершенный мир им, видите ли, оказался нехорош! Или, вдруг, превзойдут себя и вернут к равновесию этот? Асуру даже слегка любопытно, возможно ли такое, в принципе? Так или иначе, его миссия на Голкья окончена, ему пора уходить.
Целый год он собирался к своим, но не тронулся с места. Все, кто мог ждать его дома, ради кого стоило бы возвращаться, сгинули в Первой войне. Он думал, боль утихла за тысячи лет? Нет, он спрятался от боли за тем, что посчитал исполнением долга. Задача? Смысл существования? Разносить Первую войну по мирам, будто смертельную заразу? Он так и не вычислил, кто эту войну начал: кто сжил с места навов. Зато он прекрасно знает, кто творит ровно то же самое с охотниками! Ах, равновесие Голкья нарушили тёмные со своим форпостом, а не асурский разведчик? И кого это он пытается обмануть?
Ненависть! Он обратил её на себя, как поворачивают остриём к себе меч. Он не лучше того, кто начал войну, не лучше проклятых навов! Зря он не умер ещё тогда, когда любил и был любим. Тому, чьё сердце выгорело дотла, проще простого убить себя, завершить бессмысленное существование. Но уходить, не прибрав за собой, и не попытавшись отомстить истинному виновнику всех бед? Для этого он слишком горд, он остаётся.
Новый смысл обретён… И две задачи, которые, очевидно, противоречат друг другу. Прибирать за собой следует там, где нагадил: на Голкья. А чтобы вытащить на свет и покарать зачинателя войны, нужно вернуться домой. Каждая задача выглядит почти невыполнимой: стабилизация нестабильного мира и охота на кого-то очень могущественного. С чего начинать? Тому, кто смертельно устал от разрушения, проще продолжать в том же духе, но правильнее — на некоторое время обратиться к созиданию.
Асур решил задержаться на мёрзлом камне. Ломать было проще, чем строить. Несколько лет он потратил на наблюдения и эксперименты. К счастью, мир рушился медленно, медленнее расчётного, и пока не прошёл точку невозврата. Асур разобрался… Жаль, приступить ко второй задаче ему, похоже, не суждено. Вряд ли он переживёт то, к чему приговорил себя во исполнение первой. Но он попытается.
Солнце в зените. Блеск клинка, обращённого остриём к себе…
— Нимрин! Нимрин, очнись! Ну что же ты? Обещал поправиться за три дня, а сам-то? Пятый день лежишь камнем.
Первое, что понимает Ромига: голос не принадлежит Тунье или Зуни, это плохо. Но кажется знакомым, это хорошо.
— Рыньи?
— Так ты слышишь меня? Ты меня узнал? Нимрин, открой глаза, пожалуйста!
Разлеплять веки по-настоящему страшно, но пора. Открыть глаза, проморгаться… Нет, хотя бы, не ослеп, это радует.
Рыньи тараторит, делится новостями:
— Мудрый Стира и мастер Лемба в доме, тётка пока не сказала им, что ты здесь. Но я-то тебя по запаху нашёл. Сначала понять не мог, что протухло в тёткиных покоях, потом вспомнил, как вынимал из тебя каменные занозы. Здоровый-то ты совсем не пахнешь. Поправляйся уже, скорее, а?
— Стира и Лемба? Рыньи, ты знаешь, зачем они здесь?
— Мастер показывает мудрому свою кузницу и свои рисунки. А ещё сегодня соседки приехали, с мужьями. Зуни с Туньей угощают их в парадной зале. А меня за тобой смотреть посадили, раз уж я про тебя догадался. Вообще-то, не только я: все поварята знают, что тётка таскает кому-то жидкий взвар. Ты бы уже поел мяса? Я принёс немножко, попробуй, оно совсем мягкое!
Мягкое. Вкусное. Аппетит пробуждается во время еды. Тело кое-как регенерирует, ему нужно. А вот нужно ли самому Ромиге? Когда асур хранит жизнь нава, это очень дурная примета: узники Купола — свидетели. Не следует ли наву умереть, чтобы избежать худшего? Или светлая погань попросту травит его своей личной самоубийственной безнадёгой? Чужие потери болят, чужое отчаяние рвёт сердце, чужие слёзы катятся из глаз. Весь Ромигин опыт работы с чужими воспоминаниями плохо помогает: не хватает сил отстраниться, отфильтровать информацию, а слишком яркие картинки, эмоции — выкинуть.
— Нимрин, тебе очень больно, да? Тётка залепила самые глубокие язвы паутинным шёлком. И сделала подстилку из морского мха, мы скоро поменяем ещё раз…
— Спасибо ей. И тебе тоже, Рыньи, спасибо. У меня не шкура болит. Внутри. Но я надеюсь, пройдёт.
Мальчишка смотрит: весь сочувствие и любопытство. Как ни худо Ромиге, а он рад, что рядом — благожелательно настроенный разумный. А проклятущий асур просидел на Голкья тысячи лет, но до сих пор взирает на охотников свысока. Закуклился в своём ледяном одиночестве, чтобы случайно не проникнуться нуждами и бедами «расходного материала»? Губил, губил мир, согласно плану, потом вдруг решил спасти? Что из навязанных Ромиге видений — правда, что — полуправда, что — полнейшая ложь?
Самая невероятная сенсация — асур своим умом дошёл до того, что навы знали всегда: что их родину уничтожил кто-то из светлых. Навы до сих пор не видят причин сомневаться в свидетельстве Ярги, хотя позже Легенда кое в чём был сильно не прав. Ромига унаследовал боль той единственной в истории Нави братоубийственной междоусобицы. Потому ужас осознания, постигший асура, ему, отчасти, понятен. Асур усомнился в ком-то из чтимых своих — и Свет ему тёмным показался. Начал отгораживаться от знания, как вожди подставили свой народ — выдумал третью силу, которая стравила Тьму со Светом. Что за сила? Что за выгоду обрела она в Первой Войне? Этого асур не сумел сочинить за все тысячи лет одиночества, воображения не хватило. Вернулся бы на Землю, поучился фантазии у человских конспирологов!
Но не вернулся, до сих пор торчит здесь, потому что, якобы, решил починить сломанное им на Гокья. Хранитель равновесия, разлюби его Свет! А морозный мир как колбасило, так и колбасит! Вся эта чехарда с Солнечными Владыками и Повелителями Теней, в которой Ромига принял посильное — нет, увы, непосильное — участие. Ведь поломался же так, что… Может, не только магию утратил, а умом тронулся? Может, нету на Голкья никакого асура, только бред и глюки одного сильно покалеченного нава? Уж сомневаться, так сомневаться: во всём! Ставить вопросы, искать факты и доказательства. Даже, вероятно, не одному наву их теперь искать.
— Рыньи, скажи, что с мудрой Вильярой? Она выздоровела?
— Вряд ли. У нас мудрый Стира пока за хранителя. А мастера Лембу посвящать собираются. Тётка из-за этого злющая, как дикая стая!
Ромига слушает свежайшие новости дома Кузнеца и окрестностей. Рыньи увлечённо болтает, перескакивая с одного на другое. Про соседей у Синего фиорда, про своих любимых шерстолапов, снова про соседей, про большую охоту, на которую подростка обещали взять…
«Нав, тебе, правда, любопытна эта муравьиная суета? Ты же был Повелителем Теней. Недолго, но был. Тебе открылись величайшие тайны этого мира. Если твоя память — не в чёрных дырах, и ты чуточку разумнее твоего предшественника, Онги, ты без труда отыщешь мой след на камне.»
Разумнее, или нет, Ромига потом обязательно поищет. А пока задаёт собеседнику — или своей галлюцинации — очень простой, но любопытный вопрос: «Скажи, асур, почему мы с тобой слышим друг друга без магии?»
«Без твоей магии, нав. А я — я просто держу тебя на ладонях. Я оказываю тебе эту неслыханную честь, как певцу песни Равновесия. Ты согласился петь её по доброй воле. И ты не долбил Камень боевыми арканами до полного истощения и смерти — твоей смерти, а сумел войти в светлый круг. Я вижу в этом признаки вменяемости, не характерные для порождений Тьмы. Вдруг, мы сумеем договориться с тобой по хорошему? Избегнем лишней суеты и риска?»
«Риска — для кого?»
«Для Голкья, во-первых. Тебе же нравятся этот мир, нравятся охотники? Ты желаешь им жизни, а не погибели?»
«Ну, допустим. А во-вторых, в-третьих, в-четвёртых?»
«А во-вторых, если ты согласишься на моё предложение, ты сам обойдёшься без лишних унижений и боли. И даже получишь надежду остаться в живых, когда всё закончится.»
«Что — закончится?»
«Наше с тобой жертвоприношение.»
Озарённый солнцем чертог, хрустальный или ледяной, где-то выше облаков. Камень-алтарь: Ромига повидал их достаточно, чтобы не обознаться. Тело на алтаре — совершенное, прекрасное до тошноты. Ромига никогда не видел асуров, но сию невообразимую красу ни с чем не перепутаешь! Тело не привязано ремнями, свободно лежит на спине. Руки сжаты на рукояти кинжала, клинок — в сердце: у светлых тварей оно чуточку не там, где у прочих созданий Спящего. Лицо с плотно закрытыми глазами спокойно, словно лик статуи. Враг не шевелится и не дышит, но считать его мёртвым преждевременно…
Вместо сияющего чертога — пещера, Дом Теней. Нав на алтаре: в том же виде, что асур. «Вот так это должно быть. Никакой кастрации, обсидиановой пыли, потрохов наружу. Ведьма была очень зла на Онгу и сильно перестаралась. Поэтому жизни Онги не хватило до истинного равновесия, а следующий нав сбежал. Ты должен занять это место, Ромига. Ты согласен?»
Кажется, Ромига никогда, никого так заковыристо не посылал! Но все кактусы навского красноречия отцвели впустую.
Дослушав, асур спокойно сказал: «У тебя будет достаточно времени на проверку фактов и на размышления. Всё равно ты пока ни на что не годишься, нав. Твой алтарь не придёт, пока ты не восстановишься полностью. Но если я не получу от тебя согласия, ты рискуешь внезапно оказаться в положении Онги. А в-третьих, в-четвёртых, в-пятых, пострадают твои знакомые охотники. Думай же. Решай.»
Ромига не ответил ни «нет», ни «да», ни «подумаю», ни «пошёл ты!» Собеседник тоже умолк и больше не давил взглядом, не качал на ладонях, не подсовывал видений. Карты раскрыты, разговор окончен? Ромига попал на излюбленный приём комиссара Сантьяги, когда противнику вежливо предлагают нечто неприемлемое, выслушивают отказ — или оторопелое молчание, а потом насильно загоняют туда, куда не согласился идти добровольно? Вот уж не думал, что угораздит оказаться по другую сторону подобного расклада!
Вопрос: Прочитали?
| 1. Да | 7 | (100%) | |
| Всего: | 7 | ||
@темы: Тайный Город, тексты, навы, Ромига, десница пращура, Голкья, асуры
