Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Кому бы подарить идейного кота? В зависимости от текущей политической обстановки, можно заказать автору на красном или зелёном фоне на маечке Потырено отсюда: mersedesik.livejournal.com/172620.html
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
«Искра Вечности, — прошептал Сантьяга. — Ему нужна Искра Вечности. — Что это? — Если коротко — мини-источник асуров. Но я не представляю…»
В. Панов «День дракона»
Как собрать Источник «на коленке»«Был бы двигатель типа "В"! Самое подходящее для пацана. – Что за тип "В"? – спросил я.– С вентилятором, что ли? Ерема слегка рассердился: – Голова у тебя с вентилятором. "В" – значит вечный...
Пять лет назад на выставку детского технического творчества восьмиклассник Шишкин принес колесо... Колесо держалось на оси, а ось лежала концами на подставках. У колеса были широкие спицы с желобками, в желобках перекатывались железные шарики. Они словно подталкивали своей тяжестью обод колеса, и оно вертелось... Янка засмеялся и сказал: – Это же шутка! Ее еще древние механики придумали, чтобы простаков обманывать. Такой двигатель не может работать! Ерема покивал: – Не может. Все так и сказали. Но он работал...
Глеб покачал головой и сказал: – Все равно там была какая-то хитрость. – Была,– снисходительно согласился Ерема.– Шарики в колесе катались просто для вида. Колесо и без них могло вертеться. Шишкин мне потом рассказал один на один, в чем там дело. Он просверлил у колеса ось и спрятал в нее искорку. – Что за искорку? – спросили мы хором. – Живую негаснущую искорку. В ней энергия. Тип "В"...
– Сам же хотел двигатель типа "В",– напомнил Глеб. – Хотел. Потом понял: вам делать нельзя. Будет вред. Из-за меня. Робот не может делать человеку вред. – От чего вред? От искорки? – не поверил я. – Нет. Вред, когда делают. – Шишкин же сделал...– напомнил я. – Это его дело,– проскрипел Ерема.– Ему не робот давал рецепт. Он его узнал от ржавых ведьм...
Мы навалились на бедного Ерему с вопросами: что за ведьмы? И Ерема подробно, неторопливо (наверно, чтобы мы забыли про рецепт) стал рассказывать, что на большой железной свалке за городом живут костлявые растрепанные старухи в перемазанных ржавчиной платьях. Они не роботы, но и не совсем люди. Ведьмы. По ночам, когда круглая луна, они выползают из жестяных шалашей и пляшут на пустых железных бочках. Что они еще делают, Ерема не знает, хотя он жил на свалке долгое время. Знает только, что есть старухи ничего, не злые, а есть и ужасно вредные (они Ерему и выжили со свалки). Все эти ведьмы – очень умные. Разбираются в науках и в колдовстве, особенно когда дело касается металлов...
Три капли крови надо взять, Четыре или пять. Потом с движеньем их смешать, С полетом их смешать. Надежной прочности туда Добавить хорошо – И кровь исчезнет без следа, И в пузырьке у вас тогда Заблещет порошок. Его, дождавшись заката дня, Зажги ты от праздничного огня. У искр улетающих жизнь коротка. Останется только одна на века.
– М-да,– сказал Глеб.– Не очень вразумительно. И с точки зрения поэзии, прямо скажем, на троечку. – Поэзия – это фиг с ней,– вмешался Юрка.– Ведьмы сочиняли, а не Пушкин. А как тут разобраться: с каким полетом смешивать? А может, с пометом?.. Ерема! – Что знал, то написал,– буркнул Ерема.– Технологию не знаю. Шишкин делал. – Ты будто не хочешь, чтобы у твоего Васьки живая искорка была,– с досадой сказал Янка. Ерема топнул валенком так, что подскочила машинка. – Я же не имею пр-рава! От этого вред будет! Всем! Порошок же надо на крови замешивать! – Подумаешь, вред,– хмыкнул Юрка.– Тут по одной капельке надо. Все равно что для анализа, из пальца. – Это не для анализа,– глухо сказал Ерема.– Для колдовства. Эти капельки человеческую жизнь сокращают. Доказано...
Ерема поскрежетал, внутри у него потрещало, будто помехи в телевизоре. Мы ждали. – Ну ладно, сказал он.– Только я ни при чем... Это должен быть металлический порошок. Мелкие опилки. Если "движение" – надо наскрести их от какого-будь колеса... – Хоть от нашего? – спросил я.– От вагонного? – Вполне,– согласился Ерема. – Значит... если "полет", надо что? От самолета опилки? – воскликнул Янка. – Выходит, так,– согласился Ерема. – Где же самолет-то взять? – озабоченно сказал Глеб. – Да в парке,– вспомнил Юрка. В самом деле! В городском парке стоял на площадке четырехмоторный лайнер прошлого века. В нем был теперь маленький детский кинотеатр. Долго ли забраться под крыло да наточить опилок с дюралевой заклепки?.. – А вот что такое прочная надежность? – недовольно поинтересовался Юрка.– Ерема... – Клянусь всеми транзисторами, не знаю. Шишкин говорил, но я не понял. Глеб почесал за ухом снятыми очками. – Вообще-то... если рассуждать логично, колеса и крылья – это символ движения в двух стихиях. На земле и в небе. Значит, нужна и третья стихия – вода. – Корабль, что ли, скрести? – сказал Юрка. – Не корабль, а, наверно, якорь. Якорь всегда был символом надежности. От якоря зависит безопасность судна... »
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Мой теплый север устал выручать меня, Махнул рукою - мол, все, выбирайся сам... Но песни остались - знаками на камнях, Да, песни остались - искрами по глазам.
И я ушел, я заплел следы, как бешеный заяц. Лишь синяя стрелка могла сказать, что ждет впереди. Как осенний ветер хлестал меня - я шел, озираясь, Лишь теплый север видал, как я уходил
В жизнь между страниц. В белое поле, в алое зернышко - В жизнь между страниц...
Менялись ландшафты, Север пока молчал. Был табак ядреный да шкалик из-под полы. Было позднее солнце, зыбкое, как свеча. Было серое небо, терпкое, как полынь.
Но ландшафты менялись, и вот уже забрезжило еле Все то, что вытекло из мозгов за давностью лет. И небо спускалось на холмы, и гепарды пели Романс о вечной любви - четвертый куплет...
Жить между страниц, Рвать диафрагму о стихи и заклятия, Жить между страниц.
А теплый Север принадлежит тому, Кто засох, как листик, между его страниц, Чьи прошлые письма тлеют в чужом дому, Чей путь обозначил чокнутый романист,
Кто ползет по строчке, чей переплет закроется вскоре, Кому будет дорога - брести во тьме, по ходу учась, Как читать целлюлозную листву ночных территорий - Роман о вечной любви - четвертую часть.
Жить между страниц - Веришь ли ты, любишь ли ты. Помнишь ли ты между страниц...
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Кажется, будут картинки по «Дню дракона». Первыми напросилась эта парочка. Торопыги, не дали даже себя дорисовать толком Ладно, чистовой вариант всё равно надо делать на другом листе.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Старая поморская история про жизнь и смерть. Наткнулась у Ela, вспомнила.
читать дальшеВ семидесятых годах прошлого столетия плыли мы первым весенним рейсом из Белого моря в Мурманское.
Льдина у Терского берега вынудила нас взять на всток. Стали попадаться отмелые места. Вдруг старик рулевой сдернул шапку и поклонился в сторону еле видимой каменной грядки.
— Заповедь положена,— пояснил старик.—«Все плывущие в этих местах моря-океана, поминайте братьев Ивана и Ондреяна».
Белое море изобилует преданиями. История, которую услышал я от старика рулевого, случилась во времена недавние, но и на ней лежала печать какого-то величественного спокойствия, вообще свойственного северным сказаниям.
Иван и Ондреян, фамилии Личутины, были родом с Мезени. В свои молодые годы трудились они на верфях Архангельска. По штату числились плотниками, а на деле выполняли резное художество. Старики помнят этот избыток деревянных аллегорий на носу и корме корабля. Изображался олень, и орел, и феникс, и лев; также кумирические боги и знатные особы. Все это резчик должен был поставить в живность, чтобы как в натуре. На корме находился клейнод, или герб, того становища, к которому приписано судно.
Вот какое художество доверено было братьям Ли-чутиным! И они оправдывали это доверие с самой выдающейся фантазией. Увы, одни чертежи остались на посмотрение потомков.
К концу сороковых годов, в силу каких-то семейных обстоятельств, братья Личутины воротились в Мезень. По примеру прадедов-дедов занялись морским промыслом. На Канском берегу была у них становая изба. Сюда приходили на карбасе, отсюда напускались в море, в сторону помянутого корга.
На малой каменной грядке живали по нескольку дней, смотря по ветру, по рыбе, по воде. Сюда завозили хлеб, дрова, пресную воду. Так продолжалось лет семь или восемь. Наступил 1857 год, весьма неблагоприятный для мореплавания. В конце августа Иван с Ондреяном опять, как гагары, залетели на свой островок. Таково рыбацкое обыкновение: «Пола мокра, дак брюхо сыто».
И вот хлеб доели, воду выпили — утром, с попутной водой, изладились плыть на матерую землю. Промышленную рыбу и снасть положили на карбас. Карбас поставили на якорь меж камней. Сами уснули на бережку, у огонька. Был канун Семена дня, летопроводца. А ночью ударила штормовая непогодушка. Взводень, вал морской, выхватил карбас из каменных воротцев, сорвал с якорей и унес безвестно куда.
Беда случилась страшная, непоправимая. Островок лежал в стороне от расхожих морских путей. По времени осени нельзя было ждать проходящего судна. Рыбки достать нечем. Валящие кости да рыбьи черева — то и питание. А питье — сколько дождя или снегу выпадет.
Иван и Ондреян понимали свое положение, ясно предвидели свой близкий конец и отнеслись к этой неизбежности спокойно и великодушно.
Они рассудили так: «Не мы первые, не мы последние. Мало ли нашего брата пропадает в относах морских, пропадает в кораблекрушениях. Если на свете не станет еще двоих рядовых промышленников, от этого белому свету перемененья не будет».
По обычаю надобно было оставить извещение в письменной форме: кто они, погибшие, и откуда они, и по какой причине померли. Если не разыщет родня, то, приведется, случайный мореходец даст знать на родину.
На островке оставалась столешница, на которой чистили рыбу и обедали. Это был телдос, звено карбас-ного поддона. Четыре четверти в длину, три в ширину.
При поясах имелись промышленные ножи — клепики.
Оставалось ножом по доске нацарапать несвязные слова предсмертного вопля. Но эти два мужика — мезенские мещане по званью — были вдохновенными художниками по призванью.
Не крик, не проклятье судьбе оставили по себе братья Личутины. Они вспомнили любезное сердцу художество. Простая столешница превратилась в произведение искусства. Вместо сосновой доски видим резное надгробие высокого стиля.
Чудное дело! Смерть наступила на остров, смерть взмахнулась косой, братья видят ее — и слагают гимн жизни, поют песнь красоте. И эпитафию они себе слагают в торжественных стихах.
Ондреян, младший брат, прожил на островке шесть недель. День его смерти отметил Иван на затыле достопамятной доски.
Когда сложил на груди свои художные руки Иван, того нашими человеческими письменами не записано. На следующий год, вслед за вешнею льдиной, племянник Личутиных отправился отыскивать своих дядьев. Золотистая доска в черных камнях была хорошей приметой. Племянник все обрядил и утвердил. Списал эпитафию.
История, рассказанная мезенским стариком, запала мне в сердце. Повидать место покоя безвестных художников стало для меня заветной мечтой. Но годы катятся, дни торопятся...
В 1883 году управление гидрографии наряжает меня с капитаном Лоушкиным ставить приметные знаки о западный берег Канской земли. В июне, в лучах незакатимого солнца, держали мы курс от Конушиного мыса под Север. Я рассказал Максиму Лоушкину о братьях Личутиных. Определили место личутинского корга.
Канун Ивана Купала шкуна стояла у берега. О вечерней воде побежали мы с Максимом Лоушкиным в шлюпке под парусом. Правили в голомя. Ближе к полуночи ветер упал. Над водами потянулись туманы. В тишине плеснул взводенок — признак отмели. Закрыли парус, тихонько пошли на веслах. В этот тихостный час и птица морская сидит на камнях, не шевелится. Где села, там и сидит, молчит, тишину караулит.
— Теперь где-нибудь близко,— шепчет мне Максим Лоушкин.
И вот слышим: за туманной завесой кто-то играет на гуслях. Кто-то поет, с кем-то беседует... Они это, Иван с Ондреяном! Туман-то будто рука подняла. Заветный островок перед нами как со дна моря всплыл. Камни вкруг невысокого взлобья. На каждом камне большая белая птица. А что гусли играли — это легкий прибой. Волна о камень плеснет да с камня бежит. Причалили; осторожно ступаем, чтобы птиц не задеть. А они сидят, как изваяния. Все как заколдовано. Все будто в сказке. То ли не сказка: полуночное солнце будто читает ту доску личутинскую и начитаться не может.
Мы шапки сняли, наглядеться не можем. Перед нами художество, дело рук человеческих. А как пристало оно здесь к безбрежности моря, к этим птицам, сидящим на отмели, к нежной, светлой тусклости неба!
Достопамятная доска с краев обомшела, иссечена ветром и солеными брызгами. Но не увяло художество, не устарела соразмерность пропорций, не полиняло изящество вкуса.
Посредине доски письмена — эпитафия,— делано высокой резьбой. По сторонам резана рама — обнос, с такою иллюзией, что узор неустанно бежит. По углам аллегории — тонущий корабль; опрокинутый факел; якорь спасения; птица феникс, горящая и не сгорающая. Стали читать эпитафию:
Корабельные плотники Иван с Ондреяном Здесь скончали земные труды, И на долгий отдых повалились, И ждут архангеловой трубы.
Осенью 1857-го года Окинула море грозна непогода. Божьим судом или своею оплошкой Карбас утерялся со снастьми и припасом, И нам, братьям, досталось на здешней корге Ждать смертного часу.
Чтобы ум отманить от безвременной скуки, К сей доске приложили мы старательные руки... Ондреян ухитрил раму резьбой для увеселенья; Иван летопись писал для уведомленья, Что родом мы Личутины, Григорьевы дети, Мезенски мещана. И помяните нас, все плывущие В сих концах моря-океана.
Капитан Лоушкин тогда заплакал, когда дошел до этого слова — «для увеселенья». А я этой рифмы не стерпел — «на долгий отдых повалились».
Проплакали и отерли слезы: вокруг-то очень необыкновенно было. Малая вода пошла на большую, и тут море вздохнуло. Вздох от запада до востока прошумел. Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели и там взялись жемчужными барашками, и птицы разом вскрикнули и поднялись над мелями в три, в четыре венца.
Неизъяснимая, непонятная радость начала шириться в сердце. Где понять!.. Где изъяснить!..
Обратно с Максимом плыли — молчали.
Боялись — не сронить бы, не потерять бы веселья сердечного.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
В нашем лесу, в нашем лесу Много уродов четвероногих. Каждую пятницу пьяный барсук Ищет дорогу в родную берлогу, Даун-олень, запрокинув рога С воем проносится через чащобу, Типа, уйди, кому жизнь дорога! — Но самый в эпическом смысле особый Зверь в нашем лесу — это белочка.
Много уродов в нашем лесу, А белка средь них — исключительный гений. Это она предложила лосю Снять абстиненцию пачкой пельменей. Странные звери живут на земле, Но белка — зверек сверхъестественной силы. Она проебала в своем же дупле Пять килограммов грибов и мобилу. Самый продвинутый зверь в лесу — это белочка.
Всякое можно сказать о бобрах. Редкостная раздолбайка синица. Зайца из леса отправили нах, Но с нашею белкой ничто не сравнится. Рыженький хвостик, пушистый флажок, Черные глазки блестят как агаты. Вот она скачет с пенька на пенек — Бац! — промелькнула и скрылась куда-то. Боже, храни нас от страшного зверя — от белочки.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Полдня сегодня провела в электричках. Перечитывала «День дракона» и кое-что из «Правил крови». Задумалась: при ком из князей навы — жертвы асурских экспериментов были запечатаны в Днепропетровском Куполе? Ещё при Ярге или уже при Парге? У кого именно не поднялась рука уничтожить искалеченных своих? Если при первом: не было ли надежды, добравшись до асурских технологий, возможно, кого-то исцелить? Как одна из частей Соблазна?
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
На кого направить ксенофобию, если есть? Как трудно определиться в этом вопросе: даже в первом приближении. Нас, человеков, так много, и мы настолько разные... Людоед-папуас или террорист из Аль-Каиды одной со мной крови. Наши генетические различия, однозначно, меньше, чем с любым тайногородским нелюдем. Но единство языка, места обитания, экономического пространства скорее позволит мне договориться и вести дела с нелюдем. При том, что для него я всё равно буду ближе к папуасу, чем к нему. Эх, живём!
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Приглядываясь к дайри, вижу здесь хорошую традицию: приветствия. Решила присоединиться. Лучше поздно...
Моим ПЧ: Первым появился Идальга. О, господин дознаватель! Рада видеть. Только, пожалуйста, не приглашайте меня в подвал в гости. Конечно, это может стать в высшей степени интересным приключением. А я приключения люблю: по крайней мере, старательно собираю. Но этот экземпляр коллекции, с большой вероятностью, окажется последним. Так что предпочту отложить его приобретение. На подольше Дарга: зверь на ветке чудесен, беседа по поводу — тоже получилась на славу. Заглядывайте ещё. Tashka_: в некоторых отражениях бываю серой, полосатой, с белыми лапами, «ты обидеть её не моги за её малый рост». Думаю, найдём, о чём помурчать
Тем, кого я добавила в избранное или чьи творения потаскала в цитатник: Люди и нелюди, какие вы все замечательные! Кстати: а как вы относитесь, когда кто-то новый появляется у вас в комментариях с провокационными вопросами и бредовыми идеями? Быть вежливой умею, някать тоже. Но чаще тянет на безобразия. Тут такое терпят? Или тапками кидают? Или сразу ножичками? Сама люблю и приветствую у себя разные комментарии. Единственное, чего на дух не выношу — занудного троллинга.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Кривые не гнутся, история под картинку не додумывается и не выписывается: вот что значит долгое отсутствие практики С другой стороны, сложная задача, которая не решается на раз-два-три = интересная задача.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Корбина гадским образом отвалилась. Вчера сбоила, сегодня сдохла окончательно. Чинить будут только завтра вечером. Мобильный диалап — дорогой и меееедленный. А я только набрела на мощную залежь всяческого арта и собралась всласть, с толком, с чувством, с расстановкой там покопаться... UPD 2020: Старые ссылки протухли(
Я уличный пес, подвал, в котором я рос, Бывал со мною часто жесток. Учил быть первым всегда, от ушей до хвоста И ненавидеть хозяйский свисток. Мой первый педагог отдавал мне все, что мог, Он был героем уличных драк Он твердил, что только тот побеждает, в ком живет Блюз бродячих собак.
Пр.: Удача за нас, мы уберем их на "раз", И это без сомнения так, Нам дышится в такт, и ускоряет наш шаг Блюз бродячих собак
Я не считал своих врагов, я не боялся их клыков, Я не умел ходить с поджатым хвостом Из всего, что в жизни есть, ценилась верность и честь, Ну а все остальное - потом. И в каждом новом бою, в борьбе за шкуру свою Со мною были друзья, это факт Мы свято верили в то, что не забудет никто Блюз бродячих собак.
Пр.
Нас ненавидели те, кто труслив в темноте Они считали, мы мешаем им жить. И лишь с учетом того, что десять против одного, Нас в результате смогли победить. И я дружу теперь с котом, я дверь не путаю с окном, Мне доказали, что стар я для драк, И все реже во сне, теперь приходит ко мне Блюз бродячих собак.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
Кажется, до меня добрались. Почуяли, нелюди, что умею рисовать. Эх, давненько я не гнула кривые в AI Картинка навеяна записью Дарги:www.diary.ru/~darga-nav/p82879363.htm#more1, фото со спящей на ветке белочкой. Показываю, строго говоря, полработы. Надо дорисовать дереву листву и вообще пейзаж на заднем плане. А персонажу — одёжку. Чела, не раздумывая, одела бы в джинсы, свитер и тенниски. Интересно, в чём лазят по деревьям навы? В строгих цивильных костюмах, как они любят ходить по городу: а) неудобно, б) затратно. Кто бы подсказал, как выглядит облачение гарок: если, конечно, это не секретная информация Великого Дома Навь.
Вообще, за картинкой просматривается какая-то история. Почему он устроился отдыхать на дереве: война, охота? Возможно, это было не сейчас, а давно... Вариант «всё достало, особенно городская жизнь» самый простой, но не самый интересный
После всё, что от них осталось, привезли в обувной коробке два служителя Ордена Идиотских Подвигов. Говорят, был не бой, а танец: взмахи, па, искры, свист и рокот. Свидетели плакали в голос, катарсис подлинный.
Говорят, узнав, как они погибли, даже родня покатывалась со смеху, впрочем, на панихиде всё было чинно. Говорят, о них уже пишут гимны, шьют в их честь сувениры из синтепона и меха, тёзкам их наливают бесплатно вина.
Говорят, без упоминания их имён не обходится даже репортаж о погоде, даже интервью с заштатной кухаркой. Все подряд слетелись, как мухи на мёд, и изрекают разные глупости вроде "Видно, Буджум ошибистей Снарка!"
Прелесть в том, что кто бы как ни галдел, какие бы умники ни кружили звенящим роем, чьих бы ни задевали чувств, действительное положение дел известно только мертвым героям. И мне. Но я промолчу.
Ну вот и кончилась пороша, И солнце светит сквозь прорехи, Как шаткий мостик в мое прошлое От самолета трап отъехал, И сразу мелким стало горе, Словно макет жилых построек. В иллюминатор этот город Ладошкою прикрою.
А он ничуть не опечалится, Ему не велика потеря И там, где я бродил ночами, Теперь другой шаги отмерит. А мы с тобою люди взрослые, К тому же мы друг друга стоим, А для других мы свое прошлое Ладошкою прикроем.
Потом с годами все неслышнее Для нас чужое горе станет, И не заметим, как под крышами Фамильным скарбом обрастаем. И будем принимать участие, Но равнодушней станем втрое, Потом глаза на настоящее Ладошкою прикроем.
Девочка-маугли, воспитанная книгами, кошками и деревьями
И куда меня только не заносило любопытство! На днях вот занесло из Москвы в Тайный Город. Ой, блин, ну и отраженьице! Я всегда знала: наш Дефолтсити — чокнутый. Но чтобы до такой степени... Коммуналка, битком набитая «прежними». Все помнят лучшие (как сыр в масле), и худшие (уцелеть бы) времена. Аристократически умны, эрудированы, хороши собой, поражены в правах. Все злые и с хорошей памятью. Люто дерутся между собой за старые обиды и элегантно подкинутого в суп свежего таракана. Но — дружно и сплочённо прикрывают соседа от «всяких понаехавших»: старый недруг лучше нового не пойми кого. А новые едут, едут... Жадное место! Собирает коллекцию всякой твари — чтобы скрестить ужа с ежом или светящейся медузой и сплести в небе узор из того, что получится. Квартирный вопрос портит карму и характер: от любви до ненависти, от ненависти до любви — один шаг. Я живу здесь. Сегодня я люблю этот город.